Начальная страница

Николай Жарких (Киев)

Персональный сайт

?

4

Г. П. Когитов-Эргосумов

“Не признавая прав женщины, как самостоятельной личности, ей и не дают ничего, что в жизни может ограждать личность: она необразованна, у ней нет голоса даже в домашних делах, нет привычки смотреть на людей своими глазами, нет даже и мысли о праве свободного выбора в деле сердца […] По устройству нашего общества женщина почти везде имеет совершенно то же значение, какое имели паразиты в древности: она вечно должна жить на чужой счёт […] Понятно, какое обидное мнение о женщине складывается поэтому само собою в обществе: ‘Ты терпи, потому что ты баба и, стало быть, дрянь, а мне нужно волю – не потому, чтоб это было человеческое, естественное требование, а потому, что таковы права моей привилегированной особы” [Н.А.Добролюбов “Луч света в тёмном царстве”].

“Но выдержит ли это несчастная женщина, в которой молодая натура ещё сохраняет остатки жизни и всё ещё протестует по временам, хотя и слабо, против мрачной силы, бесправно и бессмысленно угнетающей её?

Наверное нет! Она неизбежно придёт к падению, – не к тому падению, под которым, на пошлом языке нашей искусственной морали, разумеется полное наслаждение любовью, – а к действительному падению, к потере нравственной чистоты и силы. Это падение одинаково может постигнуть и мужчину, как женщину; но в любящей женской натуре есть к нему путь, который каждую минуту может увлечь её и по которому один шаг уже может сделать её преступною и погибшею в глазах общества. Путь этот – связь с мужчиною. Мужчина тоже может в коротких отношениях с женщиною искать спасения от мрака и гадостей, окружающих его в практической жизни. Тут он отдыхает и успокаивается, тут он старается забыться. Но для мужчины подобные отношения не гибельны; на них все так и смотрят, как на невинное развлечение, они не оставляют на нём пятна позора перед обществом. Он каждую минуту может возвратиться от них к своим деловым отношениям и вступить в свою обычную среду, нисколько не потерявши своего нравственного значения.

Не то с женщиной: раз сделавши неверный шаг, она уже теряет, по силе господствующих нравов, возможность спокойного возврата на прежнюю дорогу. Она унижена, опозорена, отвержена, пред нею все двери заперты, – по крайней мере до тех пор, пока она прямо в лицо обществу не бросит своего позора, украшенного золотом какого-нибудь самодура. Тогда, пожалуй, и перед ней преклонятся и даже станут подличать. Но и в этом случае глубокое нравственное растление должно совершиться в её натуре. Таким образом, как ни иди девушка, везде ей тяжело и опасно, и нет пути, который не привёл бы её к потере нравственного достоинства. Пока она не совсем загрубела и опошлела – её тяготит нужда, общее презрение, беззащитность против всякого встречного, так что она поневоле и незаметно должна привыкать и к обману, и к бездельничеству, и к житью на чужой счёт […] А потом, когда она свыкнется со своим положением и будет безмятежно предавать свои чувства и наслаждаться пышной праздностью, – тогда, при счастливом случае, открытое поклонение, зависть и низости окружающих выгонят из неё окончательно всякое доброе чувство и втиснут её в самую глубину разврата […] Если же и счастливого случая не встретится, тогда… тогда об этих женщинах даже и не говорят нравственные люди, по крайней мере в трезвом виде…

Но ведь и эти женщины были когда-то чистыми, нравственными существами, достойными уважения самых чопорных пуристов формального целомудрия! Как же началось их падение? Какие причины заставили их вступить на ложный путь? Что решило ‘первый шаг’ их?… – Отсутствие живого нравственного развития, неимение опоры внутри себя и самодурный гнёт извне – вот причины, производящие в ‘тёмном царстве’ безнравственность женщин, равно как и безнравственность мужчин” [Н.А.Добролюбов “Тёмное царство”].

“Рисуя нам в яркой картине ложные отношения со всеми их следствиями, автор чрез то самое служит отголоском стремлений, требующих лучшего устройства. Произвол с одной стороны и недостаток сознания прав своей личности с другой – вот основание, на котором держится всё безобразие взаимных отношений, развиваемых в большей части комедий Островского; требования права, законности, уважения к человеку – вот что слышится каждому внимательному читателю из глубины этого безобразия […] Наша история до новейших времён не способствовала у нас развитию чувства законности, не создавала прочных гарантий для личности и давала обширное поле произволу”. [Н.А.Добролюбов “Тёмное царство”].

“Имея за плечами такую поощрительную историю, как глуповская, действительно можно дерзать, сколько душе угодно. И впрямь, что мог вынести Иванушка из этой истории? – воспоминания о мероприятиях! Какие посылки к будущему, какие ожидания мог он извлечь собственно для себя из этих воспоминаний? – ожидания новых и новых мероприятий! Спрашивается после этого, есть ли возможность прийти к заключению, что цикл этих мероприятий истощился?” [М.Е.Салтыков “Глуповское распутство”]

“Такого рода историческое развитие, разумеется, имело следствием упадок нравственности общественной: уважение к собственному достоинству потерялось, вера в право, а следовательно, и сознание долга – ослабли, произвол попирал право, под произвол подтачивалась хитрость. Некоторые писатели, лишённые чутья нормальных потребностей и сбитые с толку искусственными комбинациями, признавая известные факты нашей жизни, хотели их узаконить, прославить, как норму жизни, а не как искажение естественных стремлений, произведённое неблагоприятным историческим развитием. Так, например, произвол хотели присвоить русскому человеку, как особенное, естественное качество его природы, – под названием ‘широты натуры’, плутовство и хитрость тоже хотели узаконить в русском народе под названием сметливости и лукавства […]

У автора на первом плане всегда является общая, не зависящая ни от кого из действующих лиц обстановка жизни. Он не карает ни злодея, ни жертву; оба они жалки вам, нередко оба смешны, но не на них непосредственно обращается чувство, возбуждаемое в вас пьесою. Вы видите, что их положение господствует над ними, и вы вините их только в том, что они не выказывают достаточно энергии для того, чтобы выйти из этого положения […] Таким образом, борьба, требуемая теорией от драмы, совершается в пьесах Островского не в монологах действующих лиц, а в фактах, господствующих над ними. Часто сами персонажи комедии не имеют ясного или вовсе никакого сознания о смысле своего положения и своей борьбы; но зато борьба весьма отчётливо и сознательно совершается в душе зрителя, который невольно возмущается против положения, порождающего такие факты […]

Жители ‘тёмного царства’ своим положением, своею жизнью под гнётом произвола, все приурочены уже видеть безотчётность и бессмысленность и потому находят неловким и даже дерзким настойчиво доискиваться разумных оснований в чём бы то ни было. Задать вопрос – на это их ещё станет; но если ответ будет таков, что ‘пушка сама по себе, а мортира сама по себе’, – то они уже не смеют пытать дальше и смиренно довольствуются данным объяснением”. [Н.А.Добролюбов “Тёмное царство”].

“Все части глуповского миросозерцания так крепко цеплялись друг за друга, что невозможно было потревожить одну, чтобы не разрушить всего остального. Не вопрос о порядке сотворения мира тут важен, а то, что вместе с этим вопросом могло вторгнуться в жизнь какое-то совсем новое начало, которое, наверное, должно было испортить всю кашу. Путешественники того времени единогласно свидетельствуют, что глуповская жизнь поражала их своею цельностью, и справедливо приписывают это счастливому отсутствию духа исследования. Если глуповцы с твёрдостью переносили бедствия самые ужасные, если они и после того продолжали жить, то они обязаны этим только тому, что вообще всякое бедствие представлялось им чем-то совершенно от них не зависящим, а потому и неотвратимым. Самое крайнее, что дозволялось ввиду идущей навстречу беды – это прижаться куда-нибудь к сторонке, затаить дыхание и пропасть на всё время, покуда беда будет кутить и мутить. Но и это уже считалось строптивостью; бороться же или открыто идти против беды – упаси боже! Стало быть, если допустить глуповцев рассуждать, то, пожалуй, они дойдут и до таких вопросов, как, например, действительно ли существует такое предопределение, которое делает для них обязательным претерпение даже такого бедствия, как, например, краткое, но совершенно бессмысленное градоправительство Брудастого? А так как вопрос этот длинный, а руки у них коротки, то очевидно, что существование вопроса только поколеблет их твёрдость в бедствиях, но в положении существенного улучшения всё-таки не сделает” [М.Е.Салтыков “История одного города” – “Поклонение мамоне и покаяние”].

“Секрет подобного равнодушия к логике заключается прежде всего в отсутствии всякой логичности в человеческих отношениях. Отсутствие всякого закона, всякой логики – вот закон и логика этой жизни! Это не анархия, но нечто гораздо худшее…” [Н.А.Добролюбов “Тёмное царство”].

“Анархия” – это такое состояние общества, когда оно не хочет знать никакого руководящего начала (не начальства, а именно начала), когда оно бредёт без ясно осознанной цели, […] когда оно не имеет интересов, которые могло бы назвать своими собственными […] Ни для себя, ни для других – вот девиз подобного общества” [М.Е.Салтыков ”Итоги” – Гл. 5]

“В анархии так уж и нет никакого начала: всяк молодец на свой образец, никто никому не указ, всякий на приказание другого может отвечать, что я, мол, знать тебя не хочу, и таким образом все озорничают и ни в чём согласиться не могут. Положение общества, подверженного такой анархии (если только она возможна), действительно ужасно. Но вообразите, что это самое анархическое общество разделилось на две части: одна оставила за собою право озорничать и не знать никакого закона, а другая принуждена признавать законом всякую претензию первой и безропотно сносить все её капризы, все безобразия […] Не правда ли, что это было бы ещё ужаснее? Анархия осталась бы та же, потому что в обществе разумных начал всё-таки не было бы, озорничество продолжалось бы по-прежнему, но половина людей принуждена была бы страдать от них и постоянно питать их собою, своим смиренством и угодливостью. Ясно, что при таких условиях озорничество и беззаконие приняли бы такие размеры, каких никогда не могли бы они иметь при всеобщей анархии. В самом деле, что ни говорите, а человек один, предоставленный самому себе, не много надурит в обществе и очень скоро почувствует необходимость согласиться и сговориться с другими в видах общей пользы. Но никогда этой необходимости не почувствует человек, если он во множестве подобных себе находит обширное поле для упражнения своих капризов и если в их зависимом, униженном положении видит постоянное подкрепление своего самодурства. Таким образом, имея общим с анархией отсутствие всякого закона и права, обязательного для всех, самодурство в сущности несравненно ужаснее анархии, потому что даёт озорничеству больше средств и простора и заставляет страдать большее число людей – и опаснее ещё в том отношении, что может держаться гораздо дольше. Анархия (повторим, если только она возможна вообще) может служить только переходным моментом, который сам себя с каждым шагом должен образумливать и приводить к чему-нибудь более здравому; самодурство, напротив, стремится узаконить себя и установить как незыблемую систему. Оттого оно, вместе с таким широким понятием о своей собственной свободе, старается, однакоже, принять все возможные меры, чтобы оставить эту свободу навсегда только за собою, чтобы оградить себя от всяких дерзких попыток. Для достижения этой цели оно признаёт как будто некоторые высшие требования, и хотя само против них тоже преступается, но перед другими стоит за них твёрдо […]

Русский сильный характер в ‘Грозе’ прежде всего поражает нас своею противоположностью всяким самодурным началам. Не с инстинктом буйства и разрушения, но и не с практической ловкостью улаживать для высоких целей свои собственные делишки, не с бессмысленным, трескучим пафосом, но и не с дипломатическим, педантским расчётом является он перед нами. Нет, он сосредоточенно-решительно, неуклонно верен чутью естественной правды, исполнен веры в новые идеалы и самоотвержен, в том смысле, что ему лучше гибель, нежели жизнь при тех началах, которые ему противны. Он водится не отвлечёнными принципами, не практическими соображениями, не мгновенным пафосом, а просто натурою, всем существом своим. В этой цельности и гармонии характера заключается его сила и существенная необходимость его в то время, когда старые, дикие отношения, потеряв всякую внутреннюю силу, продолжают держаться внешнею механическою связью. Человек, только логически понимающий нелепость самодурства Диких и Кабановых, ничего не сделает против них уже потому, что пред ними всякая логика исчезает; никакими силлогизмами вы не убедите цепь, чтобы она распалась на узнике, кулак, чтоб от него не было больно прибитому; так не убедите вы и Дикого поступать разумнее, да не убедите и его домашних – не слушать его прихотей: приколотит он их всех, да и только, – что с этим делать будешь? Очевидно, что характеры, сильные одной логической стороной, должны развиваться очень убого и иметь весьма слабое влияние на жизненную деятельность там, где всею жизнью управляет не логика, а чистейший произвол. Не очень благоприятно господство Диких и для развития людей, сильных так называемым практическим смыслом. Что ни говорите об этом смысле, но в сущности он есть не что иное, как уменье пользоваться обстоятельствами и располагать их в свою пользу. Значит, практический смысл может вести человека к прямой и честной деятельности только тогда, когда обстоятельства располагаются сообразно с здравой логикой и, следовательно, с естественными требованиями человеческой нравственности. Но там, где всё зависит от грубой силы, где неразумная прихоть нескольких Диких или суеверное упрямство какой-нибудь Кабановой разрушает самые верные логические расчёты и нагло презирает самые первые основания взаимных прав, там уменье пользоваться обстоятельствами очевидно превращается в уменье пользоваться прихотями самодуров и подделываться под все их нелепости, чтобы и себе проложить дорожку к их выгодному положению. Подхалюзины и Чичиковы – вот сильные практические характеры ‘тёмного царства’: других не развивается между людьми чисто практического характера, под влиянием господства Диких. Самое лучшее, о чём можно мечтать для этих практиков, это уподобление Штольцу, то есть умение кругленько обделывать свои делишки без подлостей; но общественный живой деятель из них не явится. Не больше надежд можно полагать и на характеры патетические, живущие минутою и вспышкою. Их порывы случайны и кратковременны; их практическое значение определяется удачей. Пока всё идёт согласно их надеждам, они бодры, предприимчивы; как скоро противодействие сильно, они падают духом, охладевают, отступаются от дела и ограничиваются бесплодными, хотя и громкими восклицаниями. И так как Дикой и ему подобные вовсе не способны отдать всё своё значение и свою силу без сопротивления, так как их влияние врезало уже глубокие следы в самом быте и потому не может быть уничтожено одним разом, то на патетические характеры нечего и смотреть, как на что-то серьёзное […]

Решительный цельный русский характер, действующий в сфере Диких и Кабановых, является у Островского в женском типе и это не лишено своего серьёзного значения. Известно, что крайности отражаются крайностями и что самый сильный протест бывает тот, который поднимается, наконец, из груди самых слабых и терпеливых. Поприще, на котором Островский наблюдает и показывает нам русскую жизнь, не касается отношений чисто-общественных и государственных, а ограничивается семейством: в семействе же кто более выдерживает на себе весь гнёт самодурства, как не женщина? Какой приказчик, работник, слуга Дикого может быть столько загнан, забит, отрешён от своей личности, как его жена? У кого может накипеть столько горя и негодования против нелепых фантазий самодура? И, в то же время, кто менее её имеет возможности высказать свой ропот, отказаться от исполнения того, что ей противно? Слуги и приказчики связаны только материально; они могут оставить самодура тотчас, как найдут себе другое место. Жена, по господствующим понятиям, связана с ним неразрывно, духовно, посредством таинства; что бы муж ни делал, она должна ему повиноваться и разделять с ним его бессмысленную жизнь. Да если б, наконец, она и могла уйти, то куда она денется, за что примется? […] К чему нужна она? Не сама ли она всё берёт от мужа? Муж даёт ей жилище, поит, кормит, одевает, защищает её, даёт ей положение в обществе […] Не считается ли она, обыкновенно, обременением для мужчины? Не говорят ли благоразумные люди, удерживая молодых людей от женитьбы: ‘Жена-то ведь не лапоть, с ноги не сбросишь!’ И в общем мнении самая главная разница жены от лаптя в том и состоит, что она приносит с собою целую бездну забот, от которых муж не может избавиться, тогда как лапоть даёт только удобство, а если неудобен будет, то легко может быть сброшен […] Находясь в подобном положении, женщина, разумеется, должна позабыть, что и она такой же человек, с такими же самыми правами, как и мужчина […] Ясно из этого, что если уж женщина захочет высвободиться из подобного положения, то её дело будет серьёзно и решительно; […] она должна иметь много силы характера уже и для того, чтобы заявить своё недовольство, свои требования. При первой же попытке ей дадут почувствовать, что она ничто, что её раздавить могут. Она знает, что это действительно так, и должна смириться; иначе над ней исполнят угрозу – прибьют, запрут, оставят на покаянии, на хлебе и воде, лишат света дневного, испытают все домашние исправительные средства доброго старого времени и приведут-таки к покорности. Женщина, которая хочет идти до конца в своём восстании против угнетения и произвола старших в русской семье, должна быть исполнена героического самоотвержения, должна на всё решиться и ко всему быть готова […]

Бедная девочка, не получившая широкого теоретического образования, не знающая всего, что на свете делается, не понимающая хорошенько даже своих собственных потребностей, не может, разумеется, дать себе отчёта в том, что ей нужно […] Всё против Катерины – даже её собственные понятия о добре и зле […] Не зная иного поприща, кроме семьи, иного мира, кроме того, который сложился для неё в обществе её городка, она, разумеется, и начинает сознавать из всех человеческих стремлений то, которое всего неизбежнее и всего ближе к ней – стремление любви и преданности […] Она странная, сумасбродная с точки зрения окружающих; но это потому, что она никак не может принять в себя их воззрений и наклонностей […]

Дело дошло до того, что ей уж дальше невозможно выдерживать своё унижение, вот она и рвётся из него уже не по соображению, что лучше и что хуже, а только по инстинктивному стремлению к тому, что выносимо и возможно. Натура заменяет здесь и соображения рассудка, и требования чувства и воображения: всё это сливается в общем чувстве организма, требующего себе воздуха, пищи, свободы […]

Катерине нет никакой надежды, никакой отрады, передышаться ей нельзя; если может, то пусть живёт без дыхания, пусть отречётся от своей природы и сольётся с капризным деспотизмом старой Кабанихи. Но вольный воздух и свет, вопреки всем предосторожностям погибающего самодурства, врывается в келью Катерины, она чувствует возможность удовлетворить естественной жажде своей души и не может долее оставаться неподвижною: она рвётся к новой жизни, хотя бы пришлось умереть в этом порыве. Что ей смерть? Всё равно – она не считает жизнью и то прозябание, которое выпало ей на долю в семье Кабановых… Когда она поймёт, что ей нужно, и захочет чего-нибудь достигнуть, то добьётся своего во что бы то ни стало: тут-то и проявится вполне сила её характера, не растраченная в мелочных выходках. Сначала, по врождённой доброте и благородству души своей, она будет делать все возможные усилия, чтобы не нарушить мира и прав других, чтобы получить желаемое с возможно большим соблюдением всех требований, которые на неё налагаются людьми, чем-нибудь связанными с ней… Но если нет – она ни перед чем не остановится, закон, родство, обычай, людской суд, правила благоразумия – всё исчезает для неё пред силою внутреннего влечения; она не щадит себя и не думает о других. Такой именно выход представился Катерине, и другого нельзя было ожидать среди той обстановки, в которой она находится […]

Катерина, поставленная в необходимость терпеть обиды, находит в себе силу долго переносить их, без напрасных жалоб, полусопротивлений и всяких шумных выходок. Она терпит до тех пор, пока не заговорит в ней какой-нибудь интерес, особенно близкий её сердцу и законный в её глазах, пока не оскорблено в ней будет такое требование её натуры, без удовлетворения которого она не может оставаться спокойною. Тогда она уж ни на что не посмотрит […] В Катерине мы видим протест против кабановских понятий о нравственности, протест, доведённый до конца, провозглашённый и под домашней пыткой, и над бездной, в которую бросилась бедная женщина. Она не хочет мириться, не хочет пользоваться жалким прозябанием, которое дают ей в обмен за её живую душу. Нам отрадно видеть избавление Катерины – хоть через смерть, коли нельзя иначе. На этот счёт мы имеем в самой драме страшное свидетельство, говорящее нам, что жить в ‘тёмном царстве’ хуже смерти …” [Н.А.Добролюбов “Луч света в тёмном царстве”]

“Под самодурами два разряда их воспитанников и клиентов – живые и неживые. Неживые, задавленные, неподвижные – так уж и лежат, не обнаруживая никаких попыток: перетащат их с одного места на другое – ладно, не перетащат – и так сгниют […] Живые, напротив, всё стараются поместиться получше и поближе около самодура, а если линия подойдут, то и ножку ему подставить, чтобы сесть на него верхом и самим задурить. И новый самодур уже бывает хуже, опасней и долговечней, потому что он хитрее прежнего и научен его горьким опытом […] Живые натуры угнетаемой стороны пускаются в плутни для своего обеспечения, а неживые стараются своей неподвижностью и покорностью заслужить себе милость самодура и капельку живой воды (которую он, впрочем, даёт им очень редко, чтобы они не слишком оживились)…” [Н.А.Добролюбов “Тёмное царство”]

Русская жизнь дошла, наконец, до того, что добродетельные и почтенные, но слабые и безличные существа не удовлетворяют общественного сознания и признаются никуда негодными. Почувствовалась неотлагаемая потребность в людях хотя бы и менее прекрасных, но более деятельных и энергичных. Иначе и невозможно: как скоро сознание правды и права, здравый смысл проснулись в людях, они непременно требуют не только отвлечённого с ними согласия, (которым так блистали всегда добродетельные герои прежнего времени), но и внесения их в жизнь, в деятельность. Но чтобы внести их в жизнь, надо побороть много препятствий, подставляемых Дикими, Кабановыми и т.п. самодурами; для преодоления препятствий нужны характеры предприимчивые, решительные, настойчивые. Нужно, чтобы в них воплотилось, чтобы с ними слилось то общее требование правды и права, которое, наконец, прорывается в людях сквозь все преграды, поставленные Дикими-самодурами” [Н.А.Добролюбов “Луч света в тёмном царстве”].