1

Г. П. Когитов-Эргосумов

“Тёмное царство – это мир затаённой, тихо вздыхающей скорби, мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия, лишь изредка оживляемый глухим, бессильным ропотом, робко замирающим при самом зарождении. Нет ни света, ни тепла, ни простора, гнилью и сыростью веет тёмная и тесная тюрьма. Ни один звук с вольного воздуха, ни один луч светлого дня не проникает в неё. В ней вспыхивает по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывом житейской грязи. Чуть тлеется эта искра в сырости и смраде темницы, но иногда, на минуту, вспыхивает она и обливает светом правды и добра мрачные фигуры томящихся узников. При помощи этого минутного освещения мы видим, что тут страдают наши братья, что в этих одичавших, бессловесных грязных существах можно разобрать черты лица человеческого – и наше сердце стесняется болью и ужасом. Они молчат, эти несчастные узники, – они сидят в летаргическом оцепенении и даже не потрясают своими цепями, они почти лишились даже способности сознавать своё страдальческое положение; но тем не менее они чувствуют тяжесть, лежащую на них, они не потеряли способность ощущать свою боль. Если они безмолвно и неподвижно переносят её, так это потому, что каждый крик, каждый вздох среди этого смрадного омута захватывает им горло, отдаётся колючей болью в груди, каждое движение тела, обременённого цепями, грозит им увеличением тяжести и мучительного неудобства их положения. И неоткуда ждать им отрады, негде искать облегчения: над ними буйно и безотчётно владычествует бессмысленное самодурство […], не признающее никаких разумных прав и требований. Только его дикие, безобразные крики нарушают эту мрачную тишину и производят пугливую суматоху на этом печальном кладбище человеческой мысли и воли.

Но не мертвецы же все эти жалкие люди, не в тёмных же могилах родились и живут они. Вольный божий свет расстилался когда-то и перед ними, хоть на короткое время, в давнюю пору раннего, беззаботного детства. Воспоминание об этой золотой поре не оставляет их и в смрадной тюрьме, и в горькой кабале самодурства. Грубые, необузданные крики какого-нибудь самодура, широкие размахи руки его напоминают им простор вольной жизни, гордые порывы свободной мысли и горячего сердца, – порывы, заглушённые в несчастных страдальцах, но погибшие не совсем без следа. И вот чёрный осадок недовольства, бессильной злобы, тупого ожесточения начинает шевелиться на дне мрачного омута, хочет всплыть на поверхность взволнованной бездны и своим мутным наплывом делает её ещё безобразнее и ужаснее. Нет простора и свободы для живой мысли, для задушевного слова, для благородного дела; тяжкий самодурный запрет наложен на громкую, открытую широкую деятельность. Но пока жив человек, в нём нельзя уничтожить стремления жить, то есть проявлять себя каким бы то ни было образом во внешних действиях. Чем более стремление это стесняется, тем проявления его бывают уродливее; но совсем не быть они не могут, пока человек не совсем замер.

И такова сила самодурства в этом тёмном царстве, […] что много людей действительно замирает в нём, теряет и смысл, и волю, и даже силу сердечного чувства – всё, что составляет разумную жизнь, – и в идиотском бессилии прозябают, только совершая отправления животной жизни. Но есть и живучие натуры: те глубоко внутри себя собирают яд своего недовольства, чтобы при случае выпустить его, а между тем неслышно ползут подобно змее, съёживаются, извиваются и перевёртываются ужом и жабою… Они безмолвны, неслышны, незаметны, они знают, что всякое быстрое и размашистое движение отзовётся нестерпимой болью на их закованном теле; они понимают, что, рванувшись из своих желез, они не выбегут из тюрьмы, а только вырвут куски мяса из своего тела. И вот они принимаются за работу, глухую и тихую: изгибаясь, вертясь и сжимаясь, они пробуют все возможные манеры – нельзя ли втихомолку высвободить руки, чтобы потом распилить свои цепи… Начинается воровское, урывчатое движение, с оглядкою, чтобы кто-нибудь не подметил его; начинается обман и подлость, притворство и зложелательство, ожесточение на всё окружающее и забота только о себе, о достижении личного спокойствия. Тут нет злобно обдуманных планов, нет сознательной решимости на систематическую, подземную борьбу, нет даже особенной хитрости; тут просто невольное, вынужденное внешними обстоятельствами, вовсе не обдуманное и ни с чем хорошенько не соображённое проявление чувства самосохранения. Как у нас невольно и без нашего сознания появляются слёзы от дыма, от умиления и хрена, как глаза наши невольно щурятся при внезапном и слишком сильном свете, как тело наше невольно сжимается от холода, – так точно эти люди невольно и бессознательно принимаются за плутовскую, лицемерную и грубо эгоистическую деятельность при невозможности дела открытого, правдивого и радушного […]

Нечего винить этих людей, хотя и не мешает остерегаться их: они сами не ведают, что творят. Под страхом нагоняя и потасовки, рабски воспитанные, с беспрестанным опасением остаться без куска хлеба, рабски живущие, они все силы свои напрягают на приобретение одной из главных рабских добродетелей – бессовестной хитрости. И чего же им совеститься, какую правду, какие права уважать им? Ведь самодурство властвует над ними, давит и убивает их – совершенно бесправно, бессмысленно, бессовестно! В людях, воспитанных под таким владычеством, не может развиться сознание нравственного долга и истинных начал честности и права. Вот почему безобразнейшее мошенничество кажется им похвальным подвигом, самый гнусный обман – ловкою шуткой. Они могут вас надувать, обкрадывать, подводить под нож и при всём этом оставаться искренно радушными и любезными с вами, сохранять невозмутимое добросердечие и множество истинно добродетельных качеств. В их натуре вовсе нет злости, нет и вероломства; но им нужно как-нибудь выплыть, выбиться из гнилого болота, в которое погружены они сильными самодурами; они знают, что выбраться на свежий воздух, которым так свободно дышат эти самодуры, можно с помощью обмана и денег; и вот они принимаются хитрить, льстить, надувать, начинают и по мелочам, и по большим кушам, но всегда тайком и рывком, закладывать в свой карман чужое добро. Что за дело, что оно чужое? Ведь у них самих отняли всё, что они имели, свою волю и свою мысль; как же им рассуждать о том, что честно и что бесчестно? Как не захотеть надуть другого для своей личной выгоды?

Таким образом, наружная покорность и тупое сосредоточенное горе, доходящее до совершеннейшего идиотства и плачевнейшего обезличения, переплетаются в тёмном царстве […] с рабскою хитростью, гнуснейшим обманом, бессовестнейшим вероломством. Тут никто не может ни на кого положиться […] Ничего святого, ничего чистого, ничего правого в этом тёмном мире: господствующее над ним самодурство, дикое, безумное, неправое, прогнало из него всякое сознание чести и права […] И не может быть их там, где повержено в прах и нагло растоптано самодурами человеческое достоинство, свобода личности, вера в любовь и счастье и святыня честного труда […]

Быт этого тёмного царства так уж сложился, что вечная вражда господствует между его обитателями. Тут все в войне: жена с мужем – за его самовольство, муж с женой – за её непослушание или неугождение, родители с детьми за то, что дети хотят жить своим умом, дети с родителями за то, что им не дают жить своим умом; хозяева с приказчиками, начальники с подчинёнными – воюют за то, что одни хотят всё подавить своим самодурством, а другие не находят простора для самых законных своих стремлений; деловые люди воюют из-за того, чтобы другой не перебил у них барышей их деятельности, всегда рассчитанной на эксплуатацию других, праздные шатуны бьются, чтобы не ускользнули от них те люди, трудами которых они кормятся, щеголяют и богатеют. И все эти люди воюют общими силами против людей честных, которые могут открыть глаза угнетённым труженикам и научить их громко и настоятельно предъявлять свои права. Вследствие такого порядка дел все находятся в осадном положении, все хлопочут о том, как бы только спасти себя от опасности и обмануть бдительность врага. На всех лицах написан испуг и недоверчивость; естественный ход мышления изменяется, и на место здравых понятий вступают особенные условные соображения, отличающиеся скотским характером и совершенно противные человеческой природе. Известно, что логика войны совершенно отлична от логики здравого смысла. Военная хитрость восхваляется как доказательство ума, направленного на истребление своих ближних; убийство превозносится как лучшая доблесть человека; удачный грабёж – отнятие лагеря, отбитие обоза и пр. – возвышает человека в глазах его сограждан.

А между тем во всех законодательствах есть наказания и за обман, и за грабёж, и за убийство […] Но такова сила повального ослепления, неизбежно заражающего людей в известных обстоятельствах, – что за убийство и грабёж на войне не только не казнят никого, но ещё восхваляют и награждают! Точно в таком безумном ослеплении находятся все жители тёмного царства […] Они в постоянной войне со всем окружающим, и потому не требуйте и не ждите от них рациональных соображений, доступных человеку в спокойном и мирном состоянии. Пузатов делает такой военный силлогизм: ‘Если я тебя не разобью, так ты меня разобьёшь, так лучше же я тебя разобью’. И что же сказать против такого силлогизма? И не рождается ли он сам собою у всякого человека, поставленного в затруднительное положение выбирать между победой и поражением?” [Н.А.Добролюбов “Тёмное царство”]

“История всякого человеческого общества доказывает нам, что жизнь испокон века шла в виде генерального сражения, в котором одна сторона всегда наскакивала, а другая всегда отражала. По выполнении некоторых определённых эволюций наскакивающая сторона всегда отступала, а отражающая всегда торжествовала и заявляла об этом торжестве песнопениями и гимнами […] Это движение повторяется периодически, и притом до такой степени правильно и постоянно, что монумент и до сих пор стоит, как стоял. Ввиду такого результата, многие даже не находят здесь и движения, а просто видят моцион”. [М.Е.Салтыков “Помпадуры и помпадурши” – “Здравствуй, милая, хорошая моя”, 1-я ред.]

“Обман и притворство полноправно господствуют в этом доме и представляют нам как будто какую-то особенную религию, которую можно назвать религией лицемерства […]

Большов как будто считает себя совершенно вне тех нравственных правил, которые признаёт обязательными для других. Это странное явления (столь частое, однакоже, в нашем обществе) происходит оттого, что Большов не понимает истинных начал общественного союза, не признаёт круговой поруки прав и обязанностей человека в отношении к другим и […] смотрит на общество, как на вражеский стан: ‘Мне бы самому как-нибудь получше устроиться, а там, кто от кого пострадает или прибыль получит, мне до этого дела нет; коли пострадает, так сам виноват: оплошал, стало быть…’

Своевольные привычки давно уже отняли в нём всякую сообразительность, лишили всякой возможности смотреть на вещи прямо и здраво. Себя самого он ставит единственный законом и средоточием всего, до чего только достаёт его деятельность” [Н.А.Добролюбов “Тёмное царство”]

“Не бунтовской вопрос ‘за что?’ служил […] исходною точкой, а совершенно ясное и положительное правило: будь готов. Будь готов, то есть: ходи весело, ходи грустно, ходи прямо, ходи вкось, ходи вкривь. Тебе ничего не приказывают, ни от чего не предостерегают; тебе говорят только: будь готов. Не к тому будь готов, чтобы исполнить то или другое, а к тому, чтобы претерпеть. Ты спрашиваешь, что должен ты сделать, чтобы избежать ‘претерпения’, но разве кто-нибудь знает это? Не чувствуешь ли ты, что даже самый вопрос твой является в ту минуту, когда всё уже решено и подписано и когда ничего другого не остаётся, как только претерпеть. Ты идёшь прямо, а полчаса тому назад ты шёл вкось – тут-то вот я и налетаю на тебя. Ни ты, ни я, мы оба не можем себе объяснить, почему нужно, чтоб дело происходило наоборот, то есть чтоб полчаса назад ты шёл прямо, а теперь вкось. Мы чувствуем только, что мы столкнулись и ни под каким видом разминуться не можем. Но если ни ты, ни я не в состоянии угадать, что будет происходить в моей голове в предстоящий момент, то ясно, что единственный практический выход из этого лабиринта – это ‘претерпеть’. И это совсем не каприз с моей стороны, совсем не преднамеренное желание уязвить тебя, это ‘порядок’, с которым я безразлично отношусь и к тебе, и ко всякому другому, это – ‘веяние времени” [М.Е.Салтыков “Помпадуры и помпадурши” – “Он!!”]

“В то время существовало мнение, что градоначальник есть хозяин города, обыватели же суть как бы его гости. Разница между ‘хозяином’ в общепринятом значении этого слова и ‘хозяином города’ полагалась лишь в том, что последний имел право сечь своих гостей, что относительно хозяина обыкновенного приличиями не допускалось […]

При таких условиях невозможно ожидать, чтобы обыватели оказали какие-нибудь подвиги по части благоустройства и благочиния или особенно успели по части наук и искусств. Для них подобные исторические эпохи суть годы учения, в течение которых они испытывают себя в одном: в какой мере они могут претерпеть” [М.Е.Салтыков “История одного города” – “Поклонение мамоне и покаяние”].

“Наша жизнь вовсе не способствует выработке каких-нибудь убеждений, а если у кого они и заведутся, то не даёт применять их. Одно только убеждение процветает в нашем обществе – это убеждение в том, что не нужно иметь (или по крайней мере обнаруживать) нравственных убеждений […] Только с помощью этого убеждения и поддерживается некоторая жизнь в нашем тёмном царстве […] Конечно, и люди с твёрдыми нравственными принципами, с честными и светлыми убеждениями тоже есть в этом царстве, но, к сожалению, это всё люди обломовского типа. Они и убеждения-то свои приобрели не в практической деятельности, не в борьбе с житейской неправдой, а в чтении хороших книжек, горячих разговорах с друзьями, восторженных клятвах пред женщинами да в благородных мечтаниях на своём диване. Они читают полезные книги для того, чтобы знать, что пишется; пишут благородные статьи затем, чтобы любоваться логическим построением своей речи; говорят смелые вещи, чтобы прислушаться к благозвучию своих фраз и возбуждать ими похвалы слушателей. Но что далее, какая цель всего этого читанья, писанья, говоренья, – они или вовсе не хотят знать, или не слишком об этом беспокоятся.

Душа их не лежит к тому делу, которое наложено на них случаем. Если бы каждому из них даром предложили все внешние выгоды, какие им доставляются их работой, они бы с радостью отказались от своего дела […] Даже наиболее образованные люди, притом люди с живою натурою, с тёплым сердцем, чрезвычайно легко отступаются в практической жизни от своих идей и планов, чрезвычайно легко мирятся с окружающей действительностью, которую, однако, на словах не перестают считать пошлою и гадкою. Это значит, что всё, о чём они говорят и мечтают, – у них чужое, наносное, в глубине же души их коренится одна мечта, один идеал – возможно невозмутимый покой, квиетизм, обломовщина. Многие доходят даже до того, что не могут представить себе, чтоб человек мог работать по охоте, по увлечению” [Н.А.Добролюбов “Что такое обломовщина”].

“Вообще наша история представляет мало примеров геройства и самоотвержения […] В большинстве случаев, предпринимая какое-нибудь дело, мы прежде всего умильно посматриваем на печку, и как только влезем на неё, так тотчас и начинаем говорить: ‘Трудно! Да, трудно! вот я и сам, мон шер, как внизу-то стоял, так думал, что оно легко, а теперь вижу, что точно…’ Мы охотно перескакиваем через все препятствия, устраняем подробности процесса и заранее наслаждаемся концом неначатого ещё дела. От этого-то между нами такое множество и такое разнообразие Хлестаковых” [М.Е.Салтыков “Наша общественная жизнь”].

“Удалось людям не быть втянутыми с малолетства в практическую деятельность, – и осталось им много свободного времени на обдумывание своих отношений к миру и нравственных начал для своих поступков. Стоя в стороне от практической сферы, додумались они до прекрасных вещей; но зато так и остались негодными для настоящего дела и оказались совершенно ничтожными, когда пришлось им столкнуться кое с чем и кое с кем в ‘тёмном царстве’. Сначала их было и побаивались, когда они являлись с лорнетом Онегина, в мрачном плаще Печорина, с восторженной проповедью Рудина; но потом поняли, что это всё Обломовы и что если они могут быть страшны для некоторых барышень, то во всяком случае для практических деятелей никак не могут быть опасны […] Что же касается до тех из обитателей ‘тёмного царства’, которые имели силу и привычку к делу, так они все с самого первого шага вступали на такую дорожку, которая никак уж не могла привести к чистым нравственным убеждениям. Работающему человеку никогда не было здесь мирной, свободной и общеполезной деятельности; едва успевши осмотреться, он уже чувствовал, что очутился в неприятельском стане и должен, для спасения своего существования, как-нибудь надуть своих врагов […] Где ж тут развиться правильным понятиям об отношениях людей друг к другу? Где тут воспитаться уважению человеческого достоинства? здесь все в ответе за какую-то чужую несправедливость, все делают мне пакости за то, в чём я вовсе не виноват, и от всех я должен отбиваться, даже вовсе не имея желания побить кого-нибудь” [Н.А.Добролюбов “Что такое обломовщина”].

”В жизни нет того противоречия, которое не было бы строго согласовано с другими противоречиями, нет той горькой неправды, которая не объяснялась бы неправдою ещё горчайшею […] Встаёт целый порядок, целый строй, который захватывает и правых, и виноватых, и преследующих и преследуемых, и гонителей и гонимых, и при виде которого не придёт даже на мысль протянуть руку помощи тому или другому Петру, тому или другому Ивану, потому что тут нет ни одного Петра, ни одного Ивана, который бы не нуждался в помощи” [М.Е.Салтыков “Для детей” – “Годовщина”].