Начальная страница

Николай Жарких (Киев)

Персональный сайт

?

9. Любовь – тоже искусство (3-я картина)

Г. П. Когитов-Эргосумов

“Речь – воплощение культуры… Слово, даже если оно противоречиво, связывает… А бессловесность обрекает на одиночество”

Т.Манн “Волшебная гора”

“Для человека, не заражённого самодурством, вся прелесть любви заключается в том, что воля другого существа гармонически сливается с его волей, без малейшего принуждения”

Н.А.Добролюбов “Тёмное царство”

И далее Добролюбов продолжает: “Но самодурство и этого чувства не может оставить свободным от своего гнёта, в свободном и естественном его развитии оно чувствует какую-то опасность для себя и потому старается убить прежде всего то, что служит его основанием – личность”. Речь же служит не только формой выражения личности, но и орудием её совершенствования, не только формой выражения мысли, но и орудием её развития. Там, где речь человеческая свободна от многоточий, трубных звуков, умолчаний, шевеления бровями, бранных слов – там, можно быть уверенным, свободна и личность человека, там от неё не требуют служения давно погибшим богам и не спрашивают “Как же это вы смеете в правильных богов не верить?”; там, можно быть уверенным, свободна и человеческая мысль, там от неё не требуют, чтобы она оправдывала формулы, заранее утверждённые в качестве истинных и не спрашивают “Как же это ты смеешь заблуждаться? Ты что, не знаешь, где истина?” Можно быть уверенным, что там личность достигла высокой степени развития, не только теоретически, но и деятельно осознав себя как часть народа; можно быть уверенным, что там и мысль достигла высокой степени развития и осознаёт себя как наиважнейшее дело, без которого нельзя обойтись ни в одной области человеческой деятельности.

Там же, где имеет право гражданства воззрение: “Бранные слова облегчают речь, делают её более связной и понятной”, где люди говорят не для того, чтобы сформулировать свою мысль, а для того, чтобы все услышали то, что в данном случае должно прозвучать, где речь служит не для уяснения мысли, а для моциона языка – там, можно быть уверенным, личность человека стеснена самыми унизительными ограничениями, вроде пресловутого: “Ты говоришь, что ты не виноват. Гм! Докажи, что ты не виноват!”; там, можно быть уверенным, и мысль человека не приступает к своему предмету прямо, а прежде всего справляется, не сказано ли по этому поводу чего-нибудь там, потом справляется, нет ли поблизости городового, и только тогда говорит: “Ну, слава богу! теперь на меня никто не обратит внимания и я могу быть совершенно свободна!” Можно быть уверенным, что там люди развились до такой высокой степени, что втайне мечтают о жизни в пещере и сосании лапы, только не умеют этого выразить вслух; можно быть уверенным, что там мысль не только не считается необходимой для жизни человечества, но прямо почитается вредной…

Однако вернёмся пока к музыке. Второй антракт – взрыв отчаяния, ярости, злобы. Неужели это тоже музыка Катерины? Да, это музыка её с Сергеем связи, близости. Асафьев уверяет даже, что галоп этот – выражение физиологии полового акта (тоже, значит, натурализм). Любовь, начинающаяся и кончающаяся физической близостью – можно ли представить большую убогость душ, личностей? Близость, за которой не последует ничего, кроме другой такой же близости; близость, не являющаяся ступенью развития человеческих чувств, не обогащающая духовного мира человека. Отсутствие каких бы то ни было обязательств, налагаемых этой близостью. Вот что, на мой взгляд, выражает музыка второго антракта, насквозь пропитанная злобной чувственностью. Чтобы контрастнее ощутить её кошмарность, сравните её с музыкой первой сцены первого акта “Тангейзера” – вакханалией. Это тоже музыка физической близости, но это – единение воль без малейшего принуждения. И каких воль! Каких великолепных, тщательно отшлифованных до последнего нежнейшего завиточка воль! Сразу видно, что свобода для них – привычное состояние, а не скоровоспалительный материал, с которым надлежит обращаться с крайней осторожностью…

Сравнение музыки Вагнера и Шостаковича наводит на мысль, что любовь – это тоже искусство: искусство строить, развивать, поддерживать интимные отношения. И, как во всяком искусстве, бывают люди, достигшие в нём высот, обогатившие человечество новыми смыслами слова “любовь”; бывают люди средние, от природы не очень одарённые, но сумевшие развить свои способности работой над собой, и бывают люди вовсе бездарные, не признающие в любви ничего, кроме “дела”. Способность к продолжению рода каждый человек получает от природы; а вот способность любить – социальное свойство человека; его, следовательно, надо воспитывать, лелеять, развивать; как воспитывать – только ли на уроках русской литературы, как предлагают наиболее меднолобые из богатырей (вот уж подлинно главная тема всей русской литературы!), или же ещё и на уроках основ семейной жизни, как предлагают менее тверолобые – судить не нам. У нас, повторяю, никто ничего не спрашивает…

Катерина одна в своей комнате. Замысловато-бесформенные звуки валторн, открывающие третью картину, вводят нас в настроение неопределённой печали: и заплакал бы, да слёзы остановились где-то на полпути, и повода нет, не на чем сосредоточить слёзное внимание, и завтра то же, что вчера… Борис Тимофеевич напоминает о себе и о необходимости беречь топливно-энергетические ресурсы: “Нечего зря жечь свечу”, и даже причину объясняет: “Мужа нет”, – стало быть, Катерина сама по себе делать ничего не может, должна впасть в спячку… Музыка всего этого эпизода не выходит из состояния тихой безнадёжности – тлеет вроде где-то огонёк живого чувства, но только не поймёшь где…

По условиям своей жизни Катерина имеет возможность перед сном посидеть в своём углу, в одиночестве. Будь она крестьянкой, ей было бы не до сидения, – заснуть бы поскорее, и какое одиночество, когда две семьи в одной комнатушке. А так у неё есть время и возможность призадуматься над своей жизнью – и вот из огонька разгорается в монологе Катерины яркое ощущение неволи, заброшенности, ненужности её жизни. Ощущение это Катерина выражает словами, строго соответствующими её званию бессловесного существа – она сравнивает свою судьбу с жизнью пары голубей, и сравнение выходит не в её пользу… Сами по себе эти слова ничего вредного и революционного в себе не заключают, но музыка монолога разрастается до очень высокого напряжения, медленно угасающего. Именно эта музыка передаёт те сильные чувства, на которые способна Катерина и которые до времени скрыты в ней – нет точки приложения; именно развитие этих человеческих чувств толкает её к гибели.

Когда человек только-только начинает задумываться над явлениями окружающего мира, то у него являются конкретные ощущения и образы; оперировать понятиями сколько-нибудь абстрактными, оторванными от вещей он не может; не может он разглядеть и общего корня в различных по своим внешним проявлениям предметах – так учит нас и философия. Именно на этом уровне развития находится Катерина, как и большинство жителей тёмного царства. Никакого абстрактного понятия о свободе у неё нет; вот – запертые двери, вот – Борис Тимофеевич со своими запретами, вот – постылый муж, вот – голуби кружат… Если выражать историю таких ощущений словами, то, пожалуй, никто ничего и не поймёт, ибо всякое слово, как бы ни ограничивали его смысл – уже абстракция; а если и поймёт, то не то, что хотел сказать автор, а нечто своё. Существует даже эстетика, которая учит, что именно этого последнего результата и должны добиваться настоящие художники. Поневоле приходится обращаться к другим сигнальным системам, а так как их про глуповцев не припасено, то и выходит горох, попадающий в стену. Человек, который нечто понимает и может выразить это словами, не утруждает себя, так как его слов всё равно никто не поймёт; человек, который ничего не понимает, а только ощущает нечто, тоже не может поделиться своими ощущениями за неимением соответствующей сигнальной системы, поэтому не может и развить своих ощущений до степени осознанности. Так и идёт всё колесом от самого призвания варягов до наших дней…

Далее правильная философия учит нас, что прежде чем человек произведёт какое-нибудь дело, в его уме должно сложиться понятие об этом деле. Следовательно, борьба Катерины за свободу не может идти далее устранения мешающих ей понятий запертой двери и т.д. А отсюда видна уже и практическая польза общих понятий и недостаточность обыденного мышления для сколько-нибудь существенного изменения жизни: даже если мы хотим сделать зло, то должны прежде всего понять. что такое зло, иначе зло наше выйдет бессознательным, нечаянным, которое и ценится соответственно гораздо ниже. Вот ретивый начальник в “Современной идиллии” этого не знал – и потому не преуспел… Вот что значит не читать философии!

Для чисто эмоционального восприятия действительности характерно и то, что обострение его – как в рассматриваемом монологе – неизбежно связано с напряжением чувств и потому кратковременно. Все человеческие чувства имеют предел, и разрастаться могут только до этого предела, за которым – смерть или просветление, спад энергии (чаще всего спад – поскольку среди живых людей бесчувственные хотя и преобладают, но не на все 100%). Стало быть, эмоциональное познание – в противоположность рациональному, абстрактно-логическому – движется рывками, редко приводя за один присест к окончательным выводам, формулированию программы действий (в этом состоит причина крайне странного, но широко распространённого и укоренившегося мнения, что искусство – это развлечение; его можно познавать эмоционально всю жизнь и так ни к чему и не прийти). Чаще случается так: попереживал и забыл, потом опять попереживал и опять забыл. Сплошь и рядом встречается, что такая цепочка эмоциональных кульминаций никуда не ведёт, движется по кругу; но случается и так, что каждая кульминация совершенствует личность, толкает её вперёд, к убеждениям, к действиям. Не удивительно, что Катерина именно из таких людей – если бы на сцене были одни только Иваны Непомнящие, то художнику осталось бы бросить кисти и написать: мрак времён. Ты его – сапогом в зубы, а он только вокруг себя обернулся – и уже забыл. Вот вам действие первое и последнее. До этого пока ещё не дошло, и потому возможна Катерина Измайлова; но скоро, видно, эта эпоха наступит, и тогда в искусстве воцарится прямой реализм, то есть глуповцы будут сосать лапы взаправду и уверять себя и других, что “это так по игре положено”, такова их роль в той пьесе, которую они разыгрывают. “Иван Иванович Перерепенко, – будут тогда писать в рецензиях, – сыграл рыбу хек жареную столь натурально, что был съеден восторженными зрителями”…

Итак, эмоциональное напряжение музыки монолога, спадает, не приводя Катерину к какому бы то ни было решению. И тут раздаётся стук в дверь – по укладу жизни Измайловых, вещь небывалая. Скачут скрипичные аккорды – это Катерина с обмирающим сердцем шепчет про себя: “Кто это?” Сергей представляет своему появлению такой резон: “Пришёл к вам книжку попросить”. Катерина, не вполне опомнившись от испуга, с энергией: “Какую книжку?” – “Почитать”.

Место это очень часто вызывает смех у публики, но что означает этот смех – сознание нелепости разговора о “книжке” именно у Сергея или же насмешку над мужчиной, который наедине с женщиной собирается говорить о книжке – я вам доложить не умею. Лично я из этого эпизода вынес убеждение, что цель издания книг двоякая: одни издаются для вящего обывателей посредством чтения наставления, другие – чтобы наборщики типографий не коснели в праздности. Первые снабжаются специальным подзаголовком: “книга для чтения” – а то ведь народ у нас глуп, ему не напиши, так он и не поймёт, что это за предмет…

На такое представление Катерина официальным голосом – даже оркестр смолк, и сама она не поёт, а говорит: “Нет у меня, Сергей, никаких книг. Сама я неграмотна, а муж книг не читает.” Сергей вынужден изменить тему своего словесного упражнения: “Скука одолевает” – и Катерина, уже с безотчётно-кокетливой интонацией, спрашивает: “Что ж ты не женишься?”

Обычная для инферно вещь – неумение рассуждать – проявляется здесь, в этом вопросе, неспособностью сопоставить положение другого человека со своим собственным, неумением сделать выводы из своего личного опыта. Катерина сама хорошо знает, что семейная жизнь не спасает от скуки – и всё же спрашивает.

Ответ Сергея – изумительнейший по развязности и наглости интонации, по непобедимой уверенности в неотразимости своих речей – настолько характерен, что его музыку даже трудно описать. Именно на счёт этой трудности – трудности выражения словами такой образцовой пошлости – я отношу заблуждения некоторых людей, приписывающих Сергею “молодечество”. Всякий Тристан – молодец, но всякий – на свой манер. Молодечество Тристана Мценского уезда ближе всего определяется пословице “молодец против овец, а против молодца сам овца”. Я бы такое молодечество назвал подлостью…

”Гораздо легче изображать характеры большого размера: там просто бросай краски со всей руки на полотно, чёрные палящие глаза, нависшие брови, перерезанный морщиною лоб, перекинутый через плечо чёрный, или алый как огонь плащ, и портрет готов; но вот эти все господа, которых много на свете, которые с вида очень похожи между собой, а между тем как приглядишься, – увидишь очень много самых неуловимых особенностей – эти господа страшно трудны для портретов. Тут придётся сильно напрягать внимание, пока заставишь перед собою выступить все тонкие, почти неуловимые черты, и вообще далеко придётся углублять уже изощрённый в науке выпытывания глаз” [Н.В.Гоголь “Мёртвые души”].

Стало быть, ошибиться немудрено…

За молодечество в Сергее принимают ту развратную бойкость, с которою люди тёмного царства приступают к существам более угнетённым чем они. Молодечество такого рода никогда не простирается далее того, чтобы обидеть слабого и беззащитного. Понятия, которые Сергеи выказывает в своём ответе, тоже достойны внимания: “Хозяйская дочь за меня не пойдёт, а простых мне не надо; необразованность всё, а я – человек чувствительный”. Отсюда ясно следует, что образованность, как он её понимает, заключается в хозяйских дочерях; состоит она в умении мыть шею как раз по размеру планируемого декольте и ещё в “сильвупле, рандеву, соус провансаль”. Следовательно, и выражение “я – человек чувствительный”, то есть ценящий такую образованность, роднит Сергея с бесконечным рядом салтыковских шалопаев, или людей, которых образованность заключается в том, что они уже в пятнадцать лет постигли, что у женщин есть такие милые подробности, которые, в сочетании с французским языком, делают женщину существом в высшей степени шикарным. Излишне говорить о том, до какой степени широко такое понимание образованности бытует в нашем обществе. Всякому ведь случалось слышать разговоры вроде: “Томик Кафки стоит рубль сорок девять, а на толпе я его за 75 р. загоню” – и всякий же знает что означают у нас слова: “Ты смотри, какой он грамотный!”

“Из всех форм европейской жизни русский человек всецело воспринял только одну – искусство, не обдирая рта, есть артишоки и глотать устриц, не глотая в то же время раковин” [М.Е.Салтыков “Наша общественная жизнь” – Май 1863 г.]

– и утверждение это до такой степени справедливо в настоящее время, что даже из нынешних книголюбов лишь немногие владеют словом настолько свободно, чтобы самостоятельно произнести сентенцию вроде: “Книги иногда не в силах боль души уврачевать. Разве чтенье может дать то счастье, что даёт нам любовь?” Да, негоразд русский человек произносить речи – на таком фоне Сергей поневоле молодцом покажется… Подвернулась ”любовь” – занимайся “любовью”, не подвернулась – довольствуйся “чтением”. Есть икра зернистая – будем есть блины с икрой зернистой, есть масло сливочное – будем есть блины с маслом сливочным, ну, а коли ничего нет – пробавляйся сухомяткой. Такой блинный взгляд на вещи – тоже у нас не редкость.

Преизлиха насытившись словесной премудростью, Сергей переходит к прямой цели визита: “Вот, скажем, был бы у вас предмет со стороны… Так, как все другие делают…” Эта перифраза знаменитого “народ-то вор; не я один – все подлецы!” указывает, что для нашего Тристана нравственно всё то, что делается в обществе, и это своего рода рыцарский кодекс; с такой моралью у нас не пропадёшь!

“…Ведь вам в вашем положении видеться с ним почти невозможно, разве был бы здесь он, в этом самом доме…” – развивает Сергей перспективы их отношений. “Я, думаете, не понимаю… Сколько лет у хозяев живу – нагляделся на женскую долю…” – на этих словах голос дон Жуана Мценского уезда из победоносно-наглой тональности переходит в тональность жалостливо-сострадательную, оттенённую выразительными паузами, но смысл этой фразы всё тот же: “Раз не пускают в парадное крыльцо, поищем чёрного хода”. Катерина выпроваживает Сергея, но тот, уверенный в своей неотразимости и в скорой лёгкой победе, пристаёт к Катерине уже с деятельным изъявлением своих чувств: словами он ничего, кроме жалких комплиментов вроде “хорошо вы со мной боролися, силища у вас” да “помилуйте, самый счастливый миг моей жизни” – выразить не может, именно потому, что внутри у него – пустота, одни животные чувства и ни одного человеческого. Недаром музыка этого эпизода имеет остро-чувственный, можно сказать – осязательный, характер. Напряжение её стремительно нарастает – в соответствии с правилом “Нажимай!”, которым руководствуются обольстители тёмного царства (не только при обольщении женщин, но и начальства, нужных людей и т.д.) – и это напряжение приводит к яростной оркестровой кульминации.

На этом фортиссимо в комнату Катерины врывается Борис Тимофеевич; Сергей отступает в тёмный угол, Катерина летит через половину комнаты и падает на колени перед иконой. Борис Тимофеевич, обнаружив порядок, удаляется. Именно так всегда и оканчиваются все официальные ревизии, которые куда ни заглянут, так везде обнаружат либо официальное процветание, либо официальное благоденствие, либо, на худой конец, выдающиеся успехи в работе. Да иначе и не может быть в тёмном царстве: официальные обряды исполняются, а подлинная жизнь просачивается между этими валунами. Музыка данного эпизода даёт совершенно верное понятие об истинных, не-мундирных чувствах, которые испытывает простой смертный ввиду грозящей проверки, ревизии, просто набега начальства. Катерине могли почудиться шаги в коридоре – и этого достаточно, чтобы она замерла в отчаянном оцепенении…

“Ревизия, возбуждая вопрос о праве на жизнь, косвенным образом служила прекращению даже той доли жизни, которая известна под именем отправления текущих дел, и которая, несмотря на злоупотребления, всё-таки кое-как плелась […] Лихорадочная обстановка, […] при первой же вести о ревизии, вдруг водворяется в целом крае и характеризуется одним словом: трепет” [М.Е.Салтыков “Итоги” – Гл. 2].

Вот эту лихорадочную обстановку, трепет: “Я-то знаю, что я не виноват, но как на всё это посмотрит начальство?” – и выражает рассматриваемый нами эпизод оперы. Общий трепет, равенство всех перед произволом очень сильно сплачивает людей в этот момент. Нигде высокие моральные качества нашего человека не проявляются с такой силой: все мелкие внутренние разногласия временно забываются, все стоят друг за друга стеной, все как один кивают на объективные причины… Даже взаимные обиды – и те прощаются в этот великий момент: “Погоди, дай только начальство спровадить, а там я тебе всё-ё-ё припомню!” Я думаю даже, что с этой именно целью – укрепить сплочённость рядов – и назначаются у нас ревизии, потому что откуда у нас взяться безобразиям? Нет такого солдата, который на инспекторском смотру не ответил бы, что всем доволен и о лучшем и мечтать не смеет. Нет такого работника, который на общем собрании стал бы вносить деловые предложения. Нет такого подлеца, который на вопрос: “А кто это здесь курил?” – отвечал бы: “А это Иванов – вот он!” А. между тем и инспекторский смотр, и общее собрание, и проверка пожарной безопасности именно для того и предназначены, чтобы вскрыть отдельные, ещё имеющие место кое-где, недостатки, и выработать меры к их скорейшему и полнейшему устранению. Они специально устроены для официального улучшения существующего порядка. Но именно трепет и молчаливая, глухо осознаваемая солидарность угнетённых перед самодурами начисто парализует деятельность самых лучших улучшательных учреждений. Надо уничтожить трепет – тогда даже не очень хорошие улучшатели смогут улучшить жизнь действительно, а не только официально. Причиной повального трепета является инферно. Следовательно…

Но из всех этих рассуждений прямое отношение к опере имеет только факт солидарности перед лицом самодура. Очень может быть, что через пять минут, после окончания официального мероприятия, и солдат пожалуется, и рабочий что-нибудь предложит, и подлец донесёт – но именно через пять минут, келейно, “на ушко”, не при людях. Именно по этой причине Катерина не выдаёт Сергея. Он отсюда заключает, что если Катерина и хочет от него избавиться, то не до зарезу, стало быть, все шансы на его стороне, и мольбу Катерины: “Уйди ты ради бога. Я мужняя жена…” – он воспринимает совершенно основательно как свой успех: “Ты мужа не любишь”. Катерина, не находя никаких внутренних убеждений, опор для отказа, хватается за внешние: “Клятву дала мужу… Не губи меня.” Последние слова – уже полная сдача позиций.

Сергей, как мы видим, никаких нравственных убеждений не имеет, кроме того, что “баба для смеху дана” и что подлости делать можно, не следует только попадаться. Поэтому его похоти нет никаких внутренних преград – это, с некоторых пор, и стало называться молодечеством. Катерина тоже никаких убеждений не имеет, кроме того, что надо слушаться мужа и исполнять клятву; если была у неё какая-нибудь сердечная привязанность к Зиновию Борисовичу, то и та неизбежно умерла – не без влияния пиления свёкра и полного ничтожества мужа пред этим пилением… Следовательно, здесь один человек имеет возможность бить – и бьёт; другой не имеет возможности сопротивляться – и не сопротивляется. При таких обстоятельствах одерживать победы действительно очень легко…

Со слов Бориса Тимофеевича за дверью (опять ревизия!) начинается драматическая реприза картины; дважды проносится главная тема второго антракта – физическая близость состоялась. Конец первого действия.