Начальная страница

Николай Жарких (Киев)

Персональный сайт

?

3. Мировоззрение персонажей оперы

Г. П. Когитов-Эргосумов

“Від молдаванина до фінна
на всіх язиках все мовчить,
бо благоденствує …”

Т.Г.Шевченко “

“Очевидно, что все вопросы уже исчерпаны […] Теперь остаётся только пользоваться плодами и молчать”

М.Е.Салтыков “Московские письма”

“Пора и нам… тово… тово вон как оно!”

М.Е.Салтыков “Литераторы-обыватели”

В последнем эпиграфе, по-моему, очень удачно резюмируется общее мировоззрение обитателей “Катерины Измайловой”. “Коли душу у них, за неимением, погубить нельзя, так следует прямо за шкуру приниматься” – рассуждал по этому случаю майор Топтыгин 2-й. Чтобы быть вполне точными, конкретизируем понимание “души” у Топтыгина 2-го. Душа – это совокупность нравственных, идейных потребностей, выходящих за пределы повседневной жизни. К числу таких потребностей относится и потребность определить своё отношение к окружающей действительности, потребность осознать свои интересы, потребность в мировоззрении. Таких потребностей почти нет у персонажей оперы:

“Глуповец видит забор и думает о заборе, видит реку и думает о реке, а о заборе забыл… Конкретность внешнего мира подавляет его, и оттого он не может ни изобрести пороха, ни открыть Америку” [М.Е.Салтыков “Сатиры в прозе” – “Наши глуповские дела”].

Иными словами, глуповец неспособен перейти от частных наблюдений над жизнью к общим выводам относительно неё и тем более к действиям в соответствии с этими выводами. Он неспособен осознать жизнь, осознать себя и своё положение:

“Миросозерцание глуповское состоит в отсутствии всякого миросозерцания. Нет мерила для оценки явлений, нет мерила для распознания не только добра от зла, но и стола от оврага” [там же].

Смеяться над людьми, не умеющими отличить стола от оврага, (а с такими примерами мы встретимся в опере) следует с осмотрительностью. Прежде всего спросите себя: “Действительно ли свет исходит от солнца?” – и если вы убеждены, что свет исходит не от солнца, а от последних указаний, то вы действительно можете отличить стол от оврага и имеете основания смеяться. В противном случае воздержитесь.

Дело в том, что отсутствие мировоззрения – столь распространённая болезнь, что почти и не считается патологией (и это, заметьте, наблюдается не среди обитателей физически-тёмного царства, которые никогда не видели книг, но среди людей, в большинстве умеющих читать и до некоторой степени писать. Инферно отнюдь не устраняется с устранением неграмотности). Люди совершают дела средние: едят-пьют, создают семьи и растят детей, ходят на работу; совершают дела великие: никогда на работу не опаздывают, не напиваются допьяна, исправно посещают все собрания; или даже вовсе никаких дел не совершают: голосуют всегда “за”, рассуждают о футболе, перечисляют по пальцам страны, которые “мы освободили” и уверяют друг друга, что “мы на этом не остановимся” – словом, по всем показателям являются людьми, а мировоззрения всё-таки не имеют. И от этого каждый раз, когда им приходится оценивать явления жизни, а не выступления тбилисского “Динамо”, они попадают в положение глупое и смешное, которое смело можно назвать трагедийным, так как отсутствие мировоззрения у большинства многократно усиливает тяжесть инферно для людей, сознательно относящихся к жизни. (Ещё терминологическое отступление: трагическую ситуацию переживают герои пьесы, трагедийную – автор; за неимением трагических персонажей, то есть людей, способных осознавать свои беды, остаётся только авторский трагедийный взгляд, как в “Катерине Измайловой” ).

Неимение мировоззрения – общая черта всех действующих лиц (за исключением старого каторжанина с его вопросом “Разве для такой жизни рождён человек?”, одиночество которого только сильнее оттеняет общую ситуацию), но каждое из этих лиц не имеет его по-своему. Все не умеют выражать свои ощущения и чувства словами, но каждый не умеет говорить на свой лад. Поэтому характеристика внутреннего мира каждого из обывателей основана на музыкальных образах. Например, поп очерчен цитатой из драматического отрывка Гоголя “Тяжба”: “Ох уж эти мне грибки да ботвиньи, как сказал Николай Васильич Гоголь, великий писатель земли Русской” – и последующим плясовым взрывом оркестра.

Такой способ введения музыкальной характеристики лица изобретён Шостаковичем. Отвлечёмся на время и рассудим о нём подробнее. Прежде всего, не мешает изобрести термин для краткого обозначения этого явления . Предлагаю посему название “оркестровый камуфлет”: камуфлет – это взрыв, образующий полость в грунте, не выходящую воронкой на поверхность, целиком скрытую в земле; оркестровый – по месту его производства. Называть так я предлагаю музыкальные образы, явно принадлежащие конкретному действующему лицу, но относящиеся не к его мыслям, чувствам, переживаниям, протекающим осознанно, а к полусознательным или вовсе подспудным. У Шостаковича (в “Катерине Измайловой” и “Игроках”) такие образы проходят на мощных перепадах звучности оркестра, отсюда аналогия со взрывом. Конкретное содержание каждого камуфлета мы будем разбирать при детальном анализе содержания; сейчас важно обратить внимание на новизну этого приёма.

Наука о сочинении оперной музыки знает множество различных способов сочетания текста и музыки как на “физическом” (музыкально-техническом), так и на “логическом” (смысловом, содержательном) уровнях. На логическом уровне музыка может иллюстрировать текст, контрастировать ему, подчёркивать логические ударения текста или создавать свои собственные; труднее раскрыть музыкально подтекст, то есть то, что герои не только не хотят или не могут (в силу сценических обстоятельств) высказать, но то, чего у героев нет на уме, что не осознаётся ими, но тем не менее на деле движет их поступками. В литературе в подобной крайности используются авторские отступления, автокомментарии, описания. В опере ситуация сложнее: комментирующий хор или передача авторских высказываний персонажам не всегда удобны (вспомните хотя бы, какая неутихающая дискуссия идёт вокруг арии Шакловитого в третьем действии “Хованщины”, сколько одних глупостей по этому поводу высказано!). Как быть с изображением людей, которые не могут ясно сказать о своих переживаниях, намерениях, мотивах действий?

В том, что такие люди существуют, не может быть и тени сомнения. Возьмите, например, меня или себя в тот момент, когда я (вы) строгим голосом говорю: “Как! Неужели вы этого не понимаете?” Если спросить нас, почему мы так говорим, и именно строгим голосом, и что такое “это”, то мы наверное ответим: “Это, знаете ли, уж чересчур. Нельзя же таких вещей не понимать!” На самом же деле нами в этом случае движет не осознаваемое нами воззрение, что-де будь сейчас подходящее время на дворе, так ты бы у меня наплясался… во врагах народа…

Ещё пример: Иван Иванович Очищенный, персонаж “Современной идиллии” Салтыкова. О нём сказано так:

“Чувство собственного достоинства несомненно было господствующею чертою его лица, но в то же время представлялось столь же несомненным, что где-то, на этом самом лице, повешена подробная такса (видимая, впрочем, только мысленному оку), объясняющая цифру вознаграждения за каждое наносимое увечье, начиная от самого тяжкого и кончая лёгкою оплеухой”.

Эта гениальная находка показывает, что кроме физического зрения существует ещё и мысленное, которое зачастую видит совсем не то, что видит первое. Какому же больше верить? Какая из действительностей более действительна?

Оркестровый камуфлет как раз и представляет собой музыкальное воплощение идеи мысленного зрения. Композитор указывает нам: смотри! вот истинный двигатель данного человека! Правила хорошего тона в эстетике требуют, чтобы форма находилась в неразрывной связи с содержанием. Но и независимо от правил хорошего тона надо сказать, что в данном случае новая музыкальная форма прямо вытекает из необходимости выражения средствами музыки нового содержания, а именно внутреннего мира слепых, глухих и вдобавок безъязыких обитателей тёмного царства.

Вернёмся теперь к мировоззрению глуповцев в “Катерине Измайловой”.

“От времени до времени выпадали дни, когда воюющие стороны встречались мирно, и свара уступала место обыкновенному разговору. Увы! разговоры эти своим пошлым содержанием и формой засоряли мозги едва ли не хуже, нежели самая жестокая брань. Обыкновенно они вращались или около средств наживы и сопряжённых с нею разнообразнейших форм объегоривания, или около половых проказ родных и соседей. ‘Ты знаешь ли, как он состояние-то приобрёл?’… ‘И лёг и встал у своей любезной!’… ‘Любовники-то настоящие бросили, так она за попа принялась’… И всё это говорилось без малейшей тени негодования, без малейшей попытки скрыть гнусный смысл слов, как будто речь шла о самом обыдённом факте” [М.Е.Салтыков “Пошехонская старина”].

Тематика наиболее осмысленных речей в опере вполне очерчена в этом отрывке. Другой полюс “речей” – это вообще бессвязный набор слов. Неудивительно, что при таком умственном кругозоре (ведь правда же, что словарный запас человека отражает степень его духовного развития?) у людей нет ни человеческих чувств, ни человеческих мыслей: ограниченность духовного уровня сводит любовь к удовлетворению полового влечения, работу мысли – к изобретению действеннейших способов развлечения и дискуссиям, в которых “кроме ‘ах ты, господи!’ да ‘во какие!’ ничего и разобрать было нельзя. Глуповцы именовали подобные беседы совещаниями…”. Могут ли подобные глуповцы возвыситься до понимания человечности? До осознания инфернальности своего существования? Нам достаточно посмотреть на самих себя (право, отнюдь не плохие экземпляры этой породы!), чтобы ответить: нет, не могут. Катерина не осознаёт, а только ощущает тяжесть, ненормальность, бесчеловечность своего существования. Иного в её общественной среде и ждать не приходится, такой уровень развития сознания обусловлен и объективными, и субъективными обстоятельствами глуповского инферно. Следовательно, средства борьбы она не может не взять глуповские же, не может не совершить преступления против глуповского общества, не может не погибнуть в борьбе с ним. Миллионы таких глухих жертв борьбы с инферно, как Катерина, гибнут в звании преступников, изменников, врагов народа, оплёванные и отвергнутые тем же народом, в жертву которому – сознательно или бессознательно – приносят они жизни, и долго, нестерпимо долго продолжается это избиение без всякого видимого ущерба для инферно, пока понимание того, что не преступление это, а естественное следствие гнусного порядка вещей, не проникнет в широкие массы народа и не станет возможным очередной этап революционной борьбы с инферно.

“Мы не умеем анализировать, отделять добро от зла, не умеем исторически исследовать причины последнего и прийти этим же путём к оправданию его”. От этого неумения человек не отличает стола от оврага. От этого неумения человек, который борется за свободу, нередко сам куёт себе новые цепи. От этого же люди, которые, судя по внешнему виду, должны понимать истинный смысл действий Катерины, обвиняют её в преступлениях, вовсе не будучи к тому обязанными по службе. Трагедийность положения Катерины в том, что не имея ясного мировоззрения, она не может определить истинные причины своих страданий и принимает орудия пытки за самих мучителей. Другая сторона трагедийности – в том, что иначе ничего и быть не может; инферно устроено настолько целесообразно, что высокое сознание в обстановке систематического истребления сознания даже самого среднего появиться не может (я знаю целое множество людей, которые прочли массу отличнейших книг и всё-таки ничего не понимают. Потому как главное – не взирать. Если заранее решить, что книга есть способ провождения времени, и ничего более, то можно самые вредные книги читать без малейшего для себя ущерба).

Разумеется, отсутствие мировоззрения никак не смягчает вину Катерины перед глуповским судом; суды по делам о мировоззрении, намерениях, выражениях лица суть изобретения позднейшего периода глуповской истории. Но мы, люди конца двадцатого века, не должны судить Катерину по-глуповски под угрозою навечного зачисления в глуповцы (наказания, не зафиксированного в нашем уголовном кодексе, но принадлежащего к арсеналу суда истории). “Катерина Измайлова” – не судебная история; бессловесность Катерины – народная трагедия.