Начальная страница

Николай Жарких (Киев)

Персональный сайт

?

17. А судьи кто? (8-я картина)

Г. П. Когитов-Эргосумов

“Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие…

Бла-алепие! милая, бла-алепие! Красота дивная Да что уж говорить! В обетованной земле живёте! И купечество всё народ благочестивый, добродетелями многими украшенный!“

А.Н.Островский “Гроза”

Я уже охрип повторять, что образы явлений жизни, которые создаёт себе человек, зависят не только от свойств самих явлений, но и от того, каким мысленным взором обладает человек. Например, два персонажа “Грозы” по одному и тому же вопросу, на основе одних и тех же фактов высказывают мнения прямо противоположные – всё от того, что мысленные взоры у них различные; обладая соответствующим мысленным взором, можно “на сажень видеть – из-под земли коммуны дома прорастают” на том именно месте, где человек, не наделённый мысленным взором или наделённый несоответствующим, видит в лучшем случае произрастание дремучести. Процесс углубления и обострения мысленного взора широчайших народных масс так медлителен, мучителен, противоречив, что приводил и приводит в отчаяние самые светлые умы человечества. Если даже такой записной оптимист, как И.А.Ефремов не смог удержаться от горестного замечания, что опыт истории существует только для мудрецов [“Таис Афинская”], то чего уж ждать от людей, менее склонных к оптимизму? Разве неправы те мыслители, которые указывают нам, что развитие мысленного взора масс заключается в смене одних призраков другими, им равноценными, в гибели одних богов и установлении на их месте других (“место свято пусто не бывает”), что никакого действительного прогресса условий жизни нет, а есть только прогресс призраков, создаваемых людьми по поводу этих условий? Таких мыслителей принято называть солипсистами, и “рассуждать с ними, особливо если они перед тем выпили водки, никак невозможно, ибо они имеют ни с чем не сообразную привычку в ответ на всякое возражение немедленно бить возражателя по лицу и затем считают спор уже окончательно решённым в их пользу”. Такая интересная особенность нашего коренного российского солипсизма, конечно, затрудняет выработку более умеренных воззрений, которые допускали бы существование людей партикулярных.

Не сетовать на народ за приверженность его к устаревшим призракам, а выявлять условия, необходимые для его духовного развития, закономерности этого развития – вот задача философов. Любое теоретическое учение, произведение искусства или административное распоряжение может получить окончательную оценку лишь после того как выявлен нередко очень длинный и запутанный след его, ведущий к подъёму или упадку народного сознания.

Сравним, например, высказывания Кулигина и Феклуши относительно общих свойств города Калинова: один видит здесь жестокие нравы, страдания живого человека в царстве мёртвых, другой – благолепие, целесообразнейший и разумнейший порядок, в котором всё, что могло случиться, уже случилось, а всё, что не может случиться, запрещено законом и потому не случается; восстание против этого порядка представляет собой бессмысленное стремление к разрушению и потому не поощряется. В таких различных показаниях свидетелей нет никакого внешнего противоречия, как нет и сознательного намерения подкрасить или оклеветать действительность. Это простое и очевидное следствие развития понимания действительности. Поэтому если вы увидите человека, безнуждно повторяющего, что “полное счастье на земле невозможно и что насколько оно вообще возможно, настолько достигнуто в благоустроенных государствах, из которых лучшее есть наше отечество, и потому надо только вести себя смирно”, или просто возглашающего “Да здравствует нынешнее начальство – самое мудрое и просвещённое начальство в мире! Слава Рюрику, Синеусу и Трувору! Выполним исторические решения Любечского съезда 1097 года, заложившего прочную и нерушимую основу прочного и нерушимого мира на все будущие века!” – то вы не удивляйтесь и не крестите его смаху барабанным оптимистом, но подумайте, что человек этот тоже сначала заблуждался, но когда вник хорошенько, то увидел, что всё именно так и обстоит, как он говорил.

Вот, например, в восьмой картине оперы мы видим свадебный пир, то есть, по мундирному мировоззрению, процветание благополучия. Но каково его истинное содержание именно сейчас? Обычай устраивать свадебный пир необычайно стар, уходит корнями, чуть ли не во времена родового строя. Начальства тогда не было, бумага производилась только в Китае, поэтому обычай пира означал объявление о рождении новой семьи и призыв ко всем участникам сообразовываться с этим обстоятельством. Обычай устраивать пир в знак ратификации заключённого соглашения распространялся и на другие общественные отношения. Откроем, например, издание “Грамоты 14 столетия” и на с. 34 читаем: “А пит могорыч у Быбицкого в дому за копу [=60] грошей”. По какому случаю? Пан Пётр Радцийовский покупает у Анны Радивонковой её вотчину за сорок гривен (Перемышль, 1359 год). “А пит могорыч в дому Андрейка Лысого за две гривны весных: мёду за гривну и пива за гривну” (с. 40) – и здесь повод достойный: тот же Пётр Радцийовский покупает за сто гривен вотчину у братьев Шульжичей (Перемышль, 1366 год). “А пит могорыч у Олеша в дому за полгривны грошей” (с. 58) – в Болестрашичах под Перемышлем в 1378 году по случаю покупки паном Иваном Губкой и братом его Ходором Каленикова монастыря у пани Хоньки Васковой.

А вот как устраивали высокогорное пастбище в Карпатах:

“В понеділок (перший день великого посту) сходилися газди до корчми. Хто загадав зганяти у цьому році шалаш, приходив до корчми, заставав там значне число господарів і перед ними говорив, що буде держати шалаш, купував горілку і частував всіх. Про цю поведінку оповідали в селі, що такий-то запивав в корчмі шалаш. Десь в середині посту цей сам, хто думав зганяти шалаш, йшов з горілкою в село, заходив до кожної хати, частував господаря та всю челядь та просив, щоби дали вівці на шалаш. Хто не хотів дати вівці на шалаш, той не пив горілки”.

Таким образом, мы видим, что совместное питьё означает не только фиксацию определённых общественных отношений, но порции этанола служили элементарными носителями информации, заменяющими слова, необходимость разговаривать. Не потому ли говорят “без пол-литра не раз-берёшься”, что в пол-литра много информации входит? и не следует ли сказать, что мы, русские, являемся изобретателями первых в мире химических вычислительных машин, которые возникли гораздо раньше западных электронных? К сожалению, изобразительные возможности языка чарок и рюмок сейчас используются далеко не полностью, я собственными глазами видел, как в романе Н.Рыбака “Время надежд и свершений” один очень хороший герой не просто отказался поддержать тост, предложенный просто хорошим героем, но, опасаясь, что его не так поймут, произнёс целую речь, гораздо тоста длиннейшую, но зато очень хорошую. Так что есть надежда, что скоро в романах герои вообще пить перестанут.

Позднее, с распространением начальства и писчей бумаги, стал распространяться и взгляд, что лишь те поступки и общественные отношения не являются противозаконными, которые записаны на специальной бумаге. Стали регистрироваться и браки. В борьбе регистрации и общественного признания брака последнее поддерживалось силой инерции и стремлением противопоставить старое доброе время новому худому; за регистрацией стояла необходимость юридического оформления имущественных и других отношений, вытекающих из отношений семейных. Во время действия оперы и в том общественном слое, который в ней показан, взгляды на законность брака полностью определялись его регистрацией, и свадебный пир, утратив всякое значение регулятора общественных отношений, стал просто средством как следует напиться за чужой счёт.

В настоящее время у нас семейные отношения не порождают никаких важных имущественных и политических отношений: власть и государственные должности у нас не наследуются (”по-видимому”, прибавляет кое-кто), семья у нас не может владеть имуществом не-личным, а то ограниченное не-личное имущество, которое всё же принадлежит некоторым семьям, подлежит ограниченному праву мёртвой руки (интересная разновидность раннефеодального правового института); наследовать, стало быть, нечего, – какая же причина регистрировать брак перед лицом начальства? Разве что для порядка? Наши взгляды на законность брака изобилуют такими нелепостями, что могут показаться сплошным вздором человеку, не знакомому с историей их возникновения. Именно, наши взгляды представляют собой несообразную контаминацию самых противоречивых воззрений: во-первых, мы стремимся полностью сохранить всё значение бумаги о браке, в силу представления, что бумага о предмете важнее самого предмета, и для этого придумываем ни с чем не сообразные правила, разграничивающие юридических супругов и прочих; во-вторых, мы соблазняемся сценическими эффектами первого действия “Руслана и Людмилы” (действительно красивыми), и придумываем “обряды”, имеющие целью опоэтизировать регистры входящих и исходящих актов гражданского состояния. Наконец, стремление крепко напиться задаром выросло более, чем какое-либо иное стремление, В результате человек, заключающий или расторгающий брак, обязывается на три-пять месяцев забыть, что он человек, что ему надо есть, пить, работать, и всецело посвятить себя возделыванию бумаг. Переплывать это многошумящее море без особой нужды могут только избранные; от этого возникают те многочисленные несоответствия фактического и бумажного семейного положения, которые не только доставляют пропитание нравоучительным писателям, но и причиняют много действительных страданий людям, их выносящим. Расторгнуть несложившийся брак – а потом за границу не пустят или учителем в школу не примут: это, спрашивается, что такое?

Уж если смотреть на законность брака с точки зрения его официальной регистрации, то зачем нужны “обряды”? Почему сдача и получение посылок на почте не сопровождается ни пением хоров, ни наступанием на рушник, ни несением идиотского “факела посылочной службы почтового ведомства”? Почему перед получением посылок не поклоняются вечному огню? (Поклонение это, с любой стороны, представляет собой неуклюжую попытку реанимации религиозного обряда: уж если я могу представить себе Бабий Яр со всеми его условиями и последствиями, то мне ни к чему физически ему поклоняться, да ещё не по своей воле; если же не могу – то это просто декретированная пламенность, о которой мы уже говорили. Что лучше: индивидуальный бог или бог коллективный, общенародный? Старый спор…). Если смотреть на законность брака с точки зрения его общественного признания, то почему я должен являться пред лицо чиновников, которых я вижу в первый и последний раз на конвейере производства обрядов (никто ведь не станет возражать, что “дворец бракосочетаний” есть предприятие для массового производства свидетельств о браке?)? Каким образом мнение этих людей, совершенно мне посторонних, может повлиять на мои поступки? Ведь они – не родственники и не друзья мои, мнением которых я дорожу и которых обладают моральным правом интересоваться моей семьёй и давать мне советы? Впрочем, здесь, как и при анализе религии, дать рациональную критику существующих воззрений, доказать их алогичность – дело очень простое и не самое важное. Главное – понять, в силу каких причин данные воззрения сложились и живут.

Все эти скучные рассуждения имели своей целью показать, почему Шостакович со всей силой своего сатирического гения разоблачает свадебный обряд среды Измайловых и Калгановых. Его свадебная музыка – это хрип и рык тяжёлой меди, возглашающей темы остро нелепого характера, это помпезная, давящая на уши, самодовольная звучность, это замысловато-неуклюжая ритмика…

Музыка свадебных обрядов присутствует чуть ли не в каждой русской опере, начиная с “Ивана Сусанина”: “Руслан и Людмила”, “Русалка”, “Майская ночь”, “Млада”, “Черевички”, “Царская невеста”, “Сказание о невидимым граде Китеже и деве Февронии” – и никто никаких свиных рыл по этому поводу не показывал. Стало быть, во всяком обряде есть живые элементы, которые, при усиленной заботе начальства, могут разрастись и приносить плоды. И потом, что вредного во введении – пусть и не вполне добровольном – некоторых религиозных обрядов? Ведь достаточно называть их не религиозными, а новыми, и всё будет хорошо!

Начинается картина пятиголосным каноном струнных на тему поразительной тривиальности: первый такт её обещает интересное продолжение, но продолжение это оказывается однообразным блужданием с не особенно ясным голосоведением. Это вроде как забор: каждая следующая доска непохожа на предыдущую, но архитектурный образ его как целого – уныние. Такое мелодическое развитие довольно точно раскрывает впечатление от “благолепия”, которым восторгалась Феклуша: сначала – смотрите, какой замечательный забор, как он аккуратно всё разгораживает – красота! Но когда узнаёшь, что забор этот, с небольшими вариациями, тянется “от самых берегов Луары” до Охотского моря, и от рождения до смерти, то даже и благолепие не радует.

В заплетающиеся голоса оркестрового канона вступают заплетающиеся же голоса гостей: пир идёт к концу, то есть во всех подробностях обсуждены свадебные обряды молодых, установлено, у кого именно и по чём что куплено, решён волнующий вопрос – серьги хозяйка из Москвы выписала или старые, в деталях просмаковано различие поведения вдовы, вторично выходящей замуж, и девушки, ещё не знающей всего, и т.д. На языке тёмного царства эти пересуды, пошлость которых до того очевидна и невыносима, что композитор и либреттист не стали даже выносить их на сцену, имеют специальное название: “Супругам слава, совет да любовь, желаем вам добра и счастья и согласной жизни.” Посредством этих слов попадья, например, выражает глухую ненависть к Катерине, что поп не сумел настоять, мало взял за венчание; поп выражает свой восторг съестным привольем; братья Брюховы купцы раздумывают, не перебьёт ли у них новоявленный хозяин Измайловского дома подрядов в казну, и т.д. Все эти разнородные чувства и мысли сливаются только в едином возгласе похоти: “Горько! Горько!” – и в знак силы этого дурацкого веления медь разражается оглушительнейшим рыком.

Обычай “горько” и официальных поцелуев на свадьбе достались нам в наследство от тех славных времён, когда жених с невестой впервые видели друг друга только на свадьбе, когда достоинства невесты определялись словами “она всякого мужа будет любить – лишь бы он-то её любил!” [А.Н.Островский “Не в свои сани не садись”]. Как и все прочие административные и политические поцелуи, публичные свадебные поцелуи – пережиток феодального строя (если не ещё большей древности), когда все общественные отношения носили чисто личный характер.

Следующий номер программы забав и обрядов – лесть в вопросах и ответах; вопрос: “Кто краше солнца в небе?” Ответ: “Мы не знаем краше солнца в небе никого!” (очень плохо, что гости не догадываются ответить “император краше солнца в небе”, что не только эквиритмично, но и согласно с истиной). Но если бы они ответили иначе, то какая это была бы забава? Ведь это всё равно что на вопрос “другие предложения есть? принято единогласно” – кто-нибудь в самом деле стал что-то предлагать. Такой человек заслуживает порицания – не потому, что предлагает что-то вздорное или вредное, а потому, что вносит посторонние шумы в строго выверенную партитуру собрания и тем самым лишает ценителей собранной музыки ожидаемого наслаждения. Недаром ведь в случае, когда дискуссия всё же возникает, это считается упущением, плохой подготовкой собрания: все вопросы должны быть решены заранее, чтобы ничто не нарушало размеренной величавости течения музыки.

Разгадка заданной загадки очевидна за версту: “Катерина Львовна краше солнца в небе”, но тут дело не в том, что очевидно, а в том что всё равно хорошо и правильно. Так же и человек, повторяющий, что “великий человек действительно велик”, повторяет тривиальность, но никто не ставит ему это в упрёк и не называет подлым льстецом – именно потому, что говорит он уж очень хорошо.

Свадьба, в отличие от всех других видов человеческой деятельности, примечательна тем, что здесь всё, что ни делается, имеет конечной целью “горько”. Ради этого, как видим, приходится даже пускаться на хитрости, задавать загадки, словом, трудиться. Но вот музыка самодовольства внезапно сменяется негромкими стремительными пассажами струнных – это Катерина с ужасом видит, что сорван замок с погреба, в котором лежит труп. Страх и смятение не подавляют волю Катерины – она ясно понимает, что надо делать, чтобы попытаться ещё раз спастись: посылает Сергея за деньгами, твёрдым голосом (только с немного преувеличенным “радушием”) приглашает дорогих гостей кушать, велит подать побольше вина, чтобы гости скорее перепились и заснули… Она не теряет головы даже когда оркестр раз за разом со всё возрастающей плотностью фактуры начинает твердить лейтмотив полиции, возвещая, что на этот раз извернуться не удастся. Катерина сразу признаёт неудачу своей затеи – ворота с грохотом растворяются, в них входят полицейские. Причину своего появления квартальный излагает следующими словами, не только точными, но и торжественными: “Дельце вышло одно! Да, гостей-то сколько! Вина, небось, много выпито? Да? Дельце такого рода… да, одним словом, дельце!” Ясностью и убедительностью такое обвинение не блещет, но ведь от него части мудрости не особенно много и требуется… Главное, чтобы виноватый сознался, а уж как этого достичь – дело десятое…

Сергей пытается бежать, полицейские хватают его, отнимают заветную шкатулку с кормом и принимаются избивать под одобрительные крики гостей: “Так его, так его!” Тут уж никто не посмеет возражать, что в каждом из этих гостей сидит задрипанный мужичонка, что любой из гостей на его месте не сплоховал бы, наконец, что все они явились на свадьбу только ради даровой водки и с одинаковым ликованием смотрят, как жених с невестой целуются или как их ведут в острог. Слова боевой песни полиции, с которой она отправлялась разбивать внутреннего супостата, накладываются на лихую скачку четвёртого антракта – он выражает настроение всей толпы обывателей, гордящейся своими орлами. Конец третьего действия.