Начальная страница

Николай Жарких (Киев)

Персональный сайт

?

3

Г. П. Когитов-Эргосумов

“Добро есть всё испытанное, удовлетворённое и установившееся; зло – всё ищущее, порывающееся, неудовлетворённое и протестующее. Но если добро полезно, а зло вредно, то хотя человек и имеет возможность выбора между тем и другим, однако ж он обязан добровольно покориться первому, а не последнему, потому что в противном случае его выбор не будет заслуживать наименования ‘разумного’…” [М.Е.Салтыков Рецензия на повести Кохановской]

“Так из поколения в поколение и переходит эта безобразная иерархия, в которой тот, кто выбрался наверх, давит и топчет тех, кто остался внизу. Что же ему делать иначе? На этой сплошной толпе байбаков, поднявших его степенство вверх, он только и держится. Он поневоле должен больше или меньше давить её собою – иначе сам упадёт под ноги другим и – чего доброго – будет растоптан […] А кому же охота быть растоптанным? Но тут может представляться вопрос совершенно другого свойства: отчего эти байбаки так упорно продолжают поддерживать над собой человека, который ничего им хорошего, окромя дурного, не сделал и не делает?.. Отчего целое общество терпит в своих нравах такое множество самодуров, мешающих развитию всякого порядка и правды?.. Отчего же в обществе столько десятков и сотен лет терпится это бессильное, гнилое, дряхлое явление, давно уже отжившее свой век в сознании лучшей, истинно образованной части общества? Первая из причин, удерживающих людей от противодействия самодурству, есть – странно сказать – чувство законности, а вторая – необходимость в материальном обеспечении […] Не будь чувства законности, т.е. прими угнетённая сторона в самом деле то убеждение, что никакого порядка, никакого закона нет и не нужно, тогда бы и пошло всё иначе. Приказания самодуров выполнялись бы только до тех пор, пока они выгодны для исполняющих…” [Н.А.Добролюбов “Тёмное царство”].

“Я видел разумные существа, которые, зная, что в данную минуту их ожидает истязание или позор, шли сами, шли собственными ногами, чтобы получить это истязание или позор. Я видел глаза, которые ничего не могли выражать, кроме испуга; я слышал вопли, которые раздирали сердце, но за которыми не слышалось ничего, кроме физической боли; я был свидетелем зверских вожделений, которые разгорались исключительно по поводу куска хлеба. В этом царстве испуга, физического страдания и желудочного деспотизма нет ни одной подробности, которая бы минула меня, которая в своё время не причинила бы мне боли […] Да и не я один; все мы, сколько нас ни есть, все не свободны от этих привидений прошлого, для всех они составляют неотразимый отправной пункт. Они до такой степени залегли в основу всего нашего бытия, что мы не можем сделать шагу, не справившись с ними.

Я никогда не видал, чтобы баран охотно шёл не только на бойню, но даже вообще куда бы то ни было, куда ему идти не хочется. Обыкновенно, когда желают получить хорошие котлеты, то барана волоком волокут к месту избиения, и никто не внушает ему при этом, что существует на свете какое-то отвлечённое понятие, в силу которого он должен в данный момент не упираться, а устремляться. Баран совсем не настолько прост, чтобы поверить подобным внушениям. Тем не менее, не может подлежать сомнению, что такие понятия существуют, что они заставляют существа гораздо более разумные двигаться и производить такие действия, которые прямо противоположны не только их выгодам, но даже простому чувству самосохранения. Но, может быть, скажут мне; потому-то эти существа и двигаются, что они разумные? Да; может быть, и так; но в таком случае невольно спрашиваешь себя: сквозь какое наслоение горечей, недоумений и нравственных противоречий нужно было пройти, чтоб получить в результате чудовищную бессмыслицу, дающую право гражданства косвенному самоубийству? Сколько напрасных подвигов потребовалось, чтобы добровольно перепутать все понятия и извратить все инстинкты?

И тем не менее сила всегда была силою, даже во времена самого глухого крепостничества. Человек, державший камень за пазухой, всегда сознавал себя бодрее и безопаснее, нежели тот, кто прямо живьём отдавался в руки. Конечно, в то время и с самым сильным человеком можно было поступить на всей своей воле; но всё-таки требовалось застать его врасплох, подойти к нему сзади, а у большинства рыцарей безнаказанной оплеухи даже на это не ставало ни терпения, ни сноровки. Слабого же человека можно было перевернуть вверх дном во всякое время и без малейших сноровок. Понятно, почему борьбе со слабостью всегда отдавалось предпочтение – как не размахнуться на существо, которое столь радушно пригибается для получения ожидаемого удара?!” [М.Е.Салтыков “Признаки времени” – “Хищники”]

“Не легка жизнь человека, особенно подневольного русского человека […] Самая страшная сторона неволи измеряется не числом ударов, и не в том состоит, что она с маху бьёт человека, а в том, что она всасывается в его кровь, налагает руку на его внутренний мир и незаметно заставляет его не только примириться с неволей, но даже относиться к ней, так сказать, художественно, все свои умственные и нравственные силы направлять к её вящему утверждению и укреплению” [М.Е.Салтыков Рецензия на “Заметки и письма М.С.Щепкина”].

“Куда, в самом деле, делась наша торговля мёдом, воском, звериными шкурами и щетиной? Отчего наш мужик ходит в лаптях? Отчего в деревнях царствует такое сплошное, поголовное невежество? Отчего мужик почти никогда не ест мяса и даже скоромного масла? Отчего почти ни один не знает, что такое постель? Отчего во всех движениях мужика замечается что-то фаталистическое, не отмеченное сознанием? Отчего если он идёт вперёд, то его как будто гонит какая-то неведомая сила, которую даже анализировать невозможно? Отчего он родится как муха и как муха же мрёт?

На все эти вопросы историографы заладили одно: всё от неё, всё от проклятой сивухи (читай – всё вследствие упразднения крепостного права). Некоторые из них в своей наивной ограниченности доходят до того, что в регламентации распивочной продажи водки видят единственный способ выйти из периода лаптей и вступить а период сапогов […]

Невозможно ни на минуту усомниться, что русский мужик беден действительно, беден всеми видами бедности, какие только возможно представить, и – что всего хуже – беден сознанием этой бедности […]

Человек массы мало того что страдает: он, сверх того, имеет самое слабое сознание этого страдания; он смотрит на него как на прирождённый грех, с которым не остаётся ничего другого делать, как только нести его, насколько хватит сил… Да, русский мужик беден, но это ещё не столько важно, как то, что он не сознаёт своей бедности. Приди он к этому сознанию, его дело было бы уже наполовину выиграно, и главные причины нашего экономического неустройства, то есть случайность, неожиданность, произвол и т.д., устранились бы сами собою. Но что могло привести его к этому сознанию? Где те средние, доступные его пониманию идеалы, оперевшись на которые он мог бы помочь себе в трудном странствовании по житейскому морю?..

Мы не можем считать себя водворёнными в мире законности, пока представление о законности не имеет в понятиях масс никакого определённого смысла. Мы не имеем оснований считать себя обеспеченными от неожиданностей, покуда эти неожиданности будут иметь в массах свои добровольные и всегда готовые к услугам орудия. Что можем мы сделать с нашим бедным одиночным сознанием, когда вокруг нас кишит ликующая бессознательность? На что нам оно нужно, кроме того, чтобы во всей полноте дать почувствовать всю горечь нашего одиночества?

Негодуя на толпу и сознавая вполне своё право на это негодование, мы всё-таки не можем скрыть от себя, что не в другом чём-нибудь а именно в ней, в этой бессознательной толпе, заключается единственное основание нашей собственной силы (или, лучше сказать, возможность его), что без неё (без толпы), без её участия и внимания мы хуже чем слабы – до нас нет никому и не может быть никакого дела. В этой зависимости от толпы, конечно, мало привлекательного (в самом деле, не горько ли зависеть от чего-то бессмысленного, не имеющего никакого самосознания?), но так как это факт глухой и неизбежный, то не подчиниться ему нет никакой возможности. Есть что-то фаталистическое в том, что мы все заветные светлые думы наши посвящаем именно той забитой, малоосмысленной и подчас жестокой толпе, что самый великий мыслитель, которого мысль, по-видимому, не может иметь ничего общего с мыслью толпы, именно ей отдаёт лучшую часть своей деятельности.

История показывает, что те люди, которых мы, не без основания, называем лучшими, всегда с особенною любовью обращались к толпе и что только те политические и общественные акты получали действительное значение, которые имели в виду толпу. Это вовсе не значит, чтоб эти люди идентифировались толпе, чтоб они принимали её инстинкты за руководящий закон, а значит только, что мысль о толпе, как о конечной цели всякого полезного человеческого действия, сообщала их деятельности то живое содержание, которого она не имела бы, если б исключительно вращалась в сфере отвлечённостей […] Вся наша умственная деятельность […] должна быть обращена не к обвинениям, а исключительно к тому, чтобы отыскать для масс выход из той глубокой бессознательности, которая равно вредна и для них, как и для нас” [М.Е.Салтыков “Письма о провинции” – Гл. 6].

“Человеку с малых лет внушают, что он сам по себе – ничто, что он есть некоторым образом только орудие чьей-то чужой воли и что вследствие того он должен не рассуждать, а только слушаться, слушаться и покоряться. Единственный предмет, на который ещё может быть направлен его ум, это приобретение умения приноровляться к обстоятельствам. Кто сумеет так повернуть себя, тому и благо; он вынырнет… А кто не сумеет, тому беда – задавят…

Вследствие этого-то коснения мысли вся деятельная сторона чувства законности совершенно исчезает в “тёмном царстве” и остаётся одна пассивная. Какой-нибудь Тишка затвердил, что надо слушаться старших, да так с тем только и остался, и останется на всю жизнь […] Чувство законности только и выражается в чувстве послушания да терпения, а всё остальное делается невозможным для Тишки, пока он сам не сделается самодуром.

Большая часть людей, попавших под влияние самодура, предпочитает просто терпеть с тупою надеждою, что авось как-нибудь обстоятельства переменятся. Внутренней силы, которая возбуждала бы их к противодействию злу, в них нет, да и не может быть, потому что они не имели возможности даже узнать хорошенько, в чём зло и в чём добро […] Оттого то именно в них и нет чувства справедливости и сознания высшего нравственного добра, а вместо этого есть только чувство законности, в её установленном и тесном смысле. Для них поступки и явления жизни разделяются не на хорошие и дурные, а только на позволенные и непозволенные. Что позволено, что скреплено положительным законом или хоть просто приказанием, то для них и хорошо, и наоборот. А на что положительных приказаний нет, о том они находятся в совершенном недоумении. Потому-то всегда и бывают так робки и медленны шаги их при всяком новом вопросе или явлении, требующем изменения существующего порядка […] Тут мучительное беспокойство овладевает забитыми бедняками, под гнётом самодурства лишившимися всякой способности рассуждать. Узнав, что правило, которому они следовали, отменено или само умерло, они решительно не знают, куда им обратиться и за что взяться, – и бывают ужасно рады первому встречному, который возьмётся вести их […] Само собою разумеется, что этот встречный всего чаще бывает плутоватый самодур, и чем плутоватей он, тем гуще повалит за ним толпа ‘несмышлёночков’, желающих прожить чужим умом и под чужой волей, хотя бы и самодурной […]

Возведение послушания в высший абсолютный закон делается, впрочем, и самими самодурами, и даже ещё с большей настойчивостью, чем угнетённою стороною […] Это совершенно понятно: во-первых, самодур также почти не имеет истинных нравственных понятий и, следовательно, не может правильно различать добро и зло и, по необходимости, должен руководствоваться произволом; во-вторых, – безусловное послушание других очень выгодно для него, потому что затем он может уже ничем не стесняться. Но и тут, разумеется, самодурная логика далеко уклоняется от общечеловеческой. По общей логике следовало бы, если уж человек ставит какие-нибудь правила и требования, хотя бы и произвольные, – то он должен и сам их уважать в данных случаях и отношениях, наряду с другими. Самодур рассуждает не так: он считает себя вправе нарушать, когда ему угодно, даже те правила, которые им самим признаны и на основании которых он судит других. И такова темнота разумения в ‘тёмном царстве’, что не только сам самодур, но и все обиженные и задавленные им признают такой порядок вещей совершенно естественным […]

Страшно, как подумаешь, что ведь обитатели ‘тёмного царства’ […] все имеют такие самодурные наклонности, если сами не забиты до полного отречения от своей личности […] Что же может вразумить этих мрачных людей, что может спасти от них тех несчастных, которые принуждены терпеть от них? Ничто, положительно ничто из средств обыкновенных. Никаким естественным путём нельзя дойти до изменения их понятий и характера. Нужно что-нибудь чрезвычайное, крайнее, насильственное, хотя бы и совершенно бестолковое, для того, чтобы отрезвить их […]” [Н.А.Добролюбов “Тёмное царство”].

“Мы знаем, что земля наша изобильна, а между тем все статистики свидетельствуют, что в цивилизованном мире нет страны, которая потребляла бы так мало мяса. Мы знаем, что земля наша велика, а между тем нигде коренной житель не живёт так тесно, так спёрто. Это не жилища, а логовища. Ночью в избе русского мужика невозможно полчаса выдержать, – до того она преисполнена всякого рода миазмов; а он настолько обдержался, что векует тут целую жизнь. Нигде работа так не тяжела, не безотдышна, как у нас. Рабочий человек каждый шаг берет с бою, каждую минуту борется с препятствиями, потому что все стихии в заговоре против него. В этом странном шалаше, называемом избою, он не защищен ни от чего. Он ест пищу, лишенную питательности, и притом без соли, он спит на голых досках, покрываясь собственною одеждою. Учёные свистуны, рыскающие по России с целью различных экономических исследований, уверяющие, что русского человека тошнит от еды, утверждают самую бессовестную неправду. Их поражает не изобилие, а перспектива суточных, подъёмных и прогонных денег” [М.Е.Салтыков “Письма о провинции” – Гл. 12].

“Самодурство поддерживается постоянно тем, что в людях есть неизбежное стремление и потребность – обеспечить свой материальный быт. Эта потребность, в соединении с тупым и неразумным чувством законности, чрезвычайно благоприятствует процветанию самодурства. Если бы чувство законности не было в людях тёмного царства так неподвижно и пассивно, то, конечно, потребность в улучшении материального быта повела бы совсем к другим результатам […] Материальные блага нужны всякому человеку, но они уже захвачены самодурами, так что слабая, угнетённая сторона, находящаяся под их влиянием, должна и в этом зависеть от самодурной милости какого-нибудь Торцова или Уланбековой; можно бы от них потребовать того, чем они владеют не по праву; но чувство законности запрещает нарушать должное уважение к ним […] Что же из этого выходит? Следствие, кажется, ясно: нужно ‘без роптания просить’ от самодуров, чтобы они, живя сами, дали жить и другим […] Но, чтобы они исполнили просьбу, нужно снискать их милость, а для этого надо во всём с ними согласиться, им покориться и ‘с терпеньем тяготу сносить’, если придётся” [Н.А.Добролюбов “Тёмное царство”].