Начальная страница

Николай Жарких (Киев)

Персональный сайт

?

…Взять захочет лишку что…

Г. П. Когитов-Эргосумов

Прежде всего, по поводу проблемы кадров Вознесенский пишет:

“Только в 1943 г. трудовая мобилизация населения дала 7 609 кч, в том числе для промышленности и строительства 1 320 кч, для работы в сельском хозяйстве – 3 830 кч, и для лесозаготовок – 1 295 кч” [88, с. 110].

Надо сказать, что многовековое житьё на всём готовом у абсолютных монархов породило у нас множество самых странных с немонархической точки зрения привычек. К их числу следует отнести привычку глотать числовые данные не разжёвывая. Мы так прочно привыкли к тому, что числа доказывают справедливость сказанного словами, что никак не желаем проверять, соответствуют ли приводимые автором числа тем тезисам, которые он стремится обосновать. От этой твёрдой уверенности позаимствовались и авторы книг, приводящие числовые данные в прочной уверенности, что они сами по себе ничего не значат. Проглотить эти строки Вознесенского ничего не стоит, так как представить себе, что значит 7.5 мегачеловек – чрезвычайно трудно. Но всё же попробуем. Вначале обратим внимание на то, что трудовая мобилизация проводилась не как попало, а по закону:

“Президиум Верховного Совета СССР 13.02.1942 г. принял Указ ‘О мобилизации на период военного времени трудоспособного городского населения для работы на производстве и в строительстве’.

По этому Указу […] было признано необходимым мобилизовать трудоспособное городское население в возрасте: мужчин от 16 до 55 лет, женщин от 16 до 45 лет.

Согласно этому Указу только в течение 10 месяцев 1942 г. было мобилизовано на работу в промышленность и строительство в городах 565.9 кч, в сельской местности – 168 кч. Кроме того, в 1942 г. было мобилизовано на временные и сезонные работы в промышленности, на транспорте и в строительстве 1395.6 кч” [98, с. 110].

Тут сразу возникает целый ряд вопросов. Во-первых, Указ ничего не упоминает о мобилизации в сельской местности и для работы в сельском хозяйстве, и никакого другого указа в этом роде нет в собрании “Решения партии и правительства по хозяйственным вопросам”, и ни один историк об нём не упоминает. Однако даже из тех нескольких строчек, что были выписаны, следует, что и то и другое практиковалось. Как же это понимать? Если это сами воеводы или там под ними кто захотел взять лишку что, то мы не должны за это пенять на монархию, так как кому-то это пошло на пользу. Была бы спина, а закон для неё найдётся.

Во-вторых, интересным обычаем российского учёта и контроля является учёт одной только прибыли и пренебрежение к убыли. Регистрируют, сколько ухнули в бездонную бочку, а сколько оттуда вытекло – не записывают, и в результате остаётся неясным, наполняется ли бочка или пустеет. Поэтому нередко получается так, что на протяжении целого ряда лет предпринимаются энергичные организационные, хозяйственные и политические меры для наполнения какой-либо бочки, совершаются трудовые подвиги, достигаются крупные успехи и радикальные сдвиги, раздаются премии и ордена, – а в результате оказывается, что бочка – на грани полного опорожнения и нужно срочно удвоить и утроить усилия, чтоб хотя бы дно покрыть. Такое отношение к учёту не только препятствует точному научному предсказанию момента вытекания последней капли, но и лишает приводимые числа всякой иллюстративной силы. Ведь числа являются иллюстрацией только в том случае, если их можно сопоставить с другими числами и сделать из этого сопоставления выводы; а если числа приводятся так, что их нельзя ни с чем сопоставить, то есть каждое – само по себе, то из них никогда не может выйти клеветы. Поэтому главная аксиома монархической социометрии должна состоять в том, что числа, характеризующие положение общества, в отличие от всех других чисел, не могут быть связаны между собой отношениями порядка [53, п.12.6-1]: больше, меньше, равно. Ликвидация аксиомы порядка, присущей всем теориям конституционных и демократических чисел, в значительной степени смягчает тот вред, который проистекает от подчинения монархических чисел аксиомам алгебр полей или колец. Применительно к историографии эта аксиома звучит так: факты и утверждения, приводимые в одной монархической книге, не могут быть сопоставлены с тем, что пишется в другой монархической книге. В этом случае можно не опасаться, что книги будут упорядочены по признаку возрастания правды и убывания вранья, и закон равнораспределения вранья будет установлен на вполне незыблемом основании: что Чингис-хан, что Лев Толстой – всё едино…

Вот и в данном случае разъяснено, куда делись эти мобилизованные, но нисколько не объяснено, откуда они взялись. А объяснить было бы не лишне, поскольку 7.5 мегачеловек – это не баран чихнул: вроде бы безработица давно устранена, вроде бы 15 лет уже как все при деле, откуда же взялись мобилизованные? Главные источники суть:

1. Русский мужик может обладать свойством в чрезвычайных обстоятельствах разрываться на части и образовывать из себя двух, трёх и более людей, – столько, сколько нужно.

2. Русская бумага может обладать свойством в чрезвычайных обстоятельствах увеличивать всякое написанное на ней число в два-три раза, – или во столько, сколько нужно.

3. Можно мобилизовать, особенно на лесозаготовки, людей, отчаявшихся захватить Мамаев курган и вследствие того побросавших свои “шмайссеры” (таких людей были миллионы, и что они делали потом – не упоминает ни одна книга).

4. Можно мобилизовать эвакуированного в тыл мужика, который не был мобилизован прежде.

5. Можно мобилизовать коренного тылового мужика, который уже и прежде был при деле.

6. Можно мобилизовать мужика, оказавшегося на временно оккупированной и потом навсегда освобождённой территории.

7. Можно мобилизовать подрастающее и вступающее в тягло поколение.

Последний источник – единственный, допускающий независимую оценку. По данным переписи 15.12.1926 г., число граждан в возрасте менее 1 года составило 5.18 Мч, 1 года – 4.53 Мч [101, с. 30]. 16 лет им исполнилось соответственно в 1943 и 1942 году. К этому времени их число не увеличилось, так как даже в самых лучших детских домах всё же случаются смертельные болезни. Далее, если руководствоваться неблагонамеренной оценкой доли населения на оккупированной территории – 40 % (см.выше), то на долю неоккупированной придётся соответственно 3.11 и 2.72 Мч. Много это, мало или достаточно? Это в 4 раза больше того, что указывает Кравченко, и в 2.5 раза меньше того, что указывает Вознесенский. По Кравченко мобилизованных всерьёз и надолго было в 1942 г. 733.9 кч, то есть ровно в 10 раз меньше, чем по Вознесенскому в 1943 г. Ситуация ещё больше усложняется разноречивыми и путаными указаниями категорий мужичья, вошедшего в подсчёт. Окончательные выводы из этого сопоставления делать нельзя, но можно отметить, что в трудах обоих монархических экономистов вопрос о происхождении говорящих орудий не получает надлежащего объяснения. Второстепенность этого вопроса прямо вытекает из основных положений монархической экономической науки, для которой мужик имеет лишь подсобное значение, составляет всего лишь человеческий компонент в экономике. “Как нет мужика! мужик везде есть, – рассуждают они, – стоит только поискать его. Наверное он где-нибудь спрятался, от работы отлынивает! “ – и задача состоит только в том, чтобы его мобилизовать.

Я прошу обратить самое серьёзное внимание на то, что указанная оценка седьмого источника ни в коей мере не даёт меры действительно возможного прироста числа тяглых сил. Учёт действительной (не трудовой) мобилизации 18-летних юношей снизил бы это последнее число вдвое, – но я подчёркиваю, что монархический учёт интересуется только учётом положительных последствий и вовсе игнорирует отрицательные. От этого происходит чрезвычайно полезное для монархии впечатление несуществования отрицательных последствий. Обратите внимание на источник № 5 – такая мобилизация вовсе не изменяет ни числа тяглых людей, ни объёма производства (так как и на прежнем месте мужик трудился с максимальной отдачей), но видимость полезности налицо.

Таким образом, приводимые для характеристики трудовой мобилизации числа не означают действительного увеличения числа тяглецов (на деле оно скорее всего снижалось), а означают только число людей, зарегистрированных органами по проведению мобилизации и отнюдь не показывают действительных размеров напряжения народных сил.

Далее, Вознесенский несколько разъясняет, что означают слова “военное положение на транспорте”, а чрез то бросает свет и на положение мужичья других отраслей. Он пишет:

“Согласно уставу о дисциплине рабочих и служащих транспорта СССР, переведенного на военное положение, приказ начальника на транспорте – закон для подчинённого. Он должен быть выполнен безоговорочно, точно и в срок. Всякое нарушение дисциплины на транспорте влечёт за собой дисциплинарное взыскание или предание суду военного трибунала. Работники транспорта за преступления по службе отвечают наравне с военнослужащими Советской Армии. Дела о всех преступлениях, совершённых на транспорте, рассматриваются в военных трибуналах по законам военного времени. Рабочие и служащие транспорта за преступления по службе по решению военного трибунала увольняются с работы с направлением на фронт в штрафные роты, если они не подлежат более суровому наказанию” [88, с. 106].

Эти установления равносильны военному дисциплинарному уставу, и Вознесенский именно так их и называет. Отрадно здесь то, что в силу такого устава не только градоначальникам яко градоначальникам, но и фельдфебелям яко фельдфебелям было предоставлено право издавать законы для своих подчинённых. Очевидно, что отождествление фельдфебельской власти с властью законодательной является крупным шагом по пути к абсолютной демократии. Далее, этот устав объясняет, почему Казангап с разъезда Боранлы-Буранный всю войну руками разгребал снежные заносы, – и объясняет даже ещё гораздо лучше, чем Чингиз Айтматов в своём романе. Как привык Казангап в чрезвычайное время хорошо работать, так и в мирное продолжает. И ещё важно отметить, что в этих строках содержится одно из немногочисленных в монархической литературе указаний на существование штрафных рот в армии великой победы. Вследствие редкости подобных упоминаний многие даже вообще сомневаются в их существовании, но я – не сомневаюсь. Здесь для нас драгоценно указание на то, что в штрафных ротах было не житьё, а просто рай, поскольку военные трибуналы должны были взвешивать, достоин ли провинившийся этого рая и соразмерно ли ожидающее его благоденствие с размером его проступка…

Вопрос о ручном труде в сельском хозяйстве Вознесенский тоже не оставляет без разъяснения:

“В СССР перед войной 10 % товарной продукции хлеба принадлежало государственным совхозам и почти 90 % – колхозам” [88, с. 25].

Поскольку весь этот хлеб надо было убрать, то на основании этих чисел и чисел со стр.99 легко подсчитать, что вручную было убрано в 1941 г. 61.4 % всего урожая зерновых, в то время как

“в 1940 г. вспашка паров в колхозах была механизирована на 83 %, вспашка зяби – на 71 %, сев зерновых культур – на 56 %, хлопчатника – на 81 %, сахарной свёклы – на 93 %, уборка зерновых культур комбайнами – на 43 %“ [1, т. 1, с. 422],

причём следует помнить, что тракторные жатки применялись в те годы наряду с комбайнами. А поскольку лошадей тоже мобилизовали для армии, то можно ли удивляться использованию коров на полевых работах? Скорее надо удивляться, что единственным достойным упоминания последствием такой рационализации было снижение надоев молока. Монархические коровы, по-видимому, не обладают всеми свойствами монархического мужика и не понимают сами, что в чрезвычайных обстоятельствах молока нужно не меньше, а больше. Приходится объяснять таким “коровам”, что

“в колхозах укрепилась трудовая дисциплина. Советское правительство в период военной экономики рекомендовало колхозам повысить обязательный минимум трудодней, который должен выработать каждый трудоспособный колхозник и колхозница в течение года; было установлено количество трудодней, подлежащих выработке в течение весеннего сева, периода прополки, обработки посевов и уборки урожая. Общая выработка на одного трудоспособного колхозника поднялась с 254 трудодней в 1940 г. до 352 трудодней в 1942 г. Средняя выработка одной колхозницы повысилась со 187 трудодней в 1941 г. до 238 трудодней в 1942 г. “ [1, т. 2, с. 524; 88, с. 93].

Самое интересное в этих числах то, что такое увеличение барщины было достигнуто отнюдь не усилением нажима со стороны начальства, а другими путями, главным образом, за счёт общего оздоровления и освежения всей нравственной атмосферы во время войны. Судите сами:

“Совет народных Комиссаров СССР и ЦК ВКП(б) в апреле 1942 г. приняли постановление ‘О повышении для колхозников обязательного минимума трудодней’. Для каждого трудоспособного колхозника и колхозницы на время войны этот минимум повышался со 100 до 150 трудодней в год, в зависимости от района. Подростки и члены семей колхозников в возрасте от 12 до 16 лет должны были выработать не менее 50 трудодней” [1, т. 2, с. 514].

Вот какое полезное постановление было принято в апреле 1942 г. Но поскольку среди современных людей представление не только о приличном человеку количестве трудодней, но и о самых трудоднях несколько стёрлось, я позволю себе напомнить читателям один эпизод из истории этого понятия, зафиксированный постановлением ЦК ВКП(б) и Совета народных Комиссаров СССР “О мерах охраны общественных земель колхозов от разбазаривания” от 28.05.1939 г.:

“п.14. Ввиду того что в колхозах имеются не только честные труженики, вырабатывающие от 200 до 600 и больше трудодней в году, составляющие подавляющее большинство колхозников и представляющие основную силу колхозного движения, но имеется также некоторая часть трудоспособных колхозников, вырабатывающих в течение года не более 20 – 30 трудодней, но продолжающих числиться колхозниками и сидящих на шее колхоза, – считать целесообразным установить с 1939 г. для каждого трудоспособного колхозника и колхозницы обязательный минимум трудодней в году:

а) в размере 100 трудодней в хлопковых районах;

б) в размере 60 трудодней в Московской, [следует список 21 области, преимущественно северных];

в) в размере 80 трудодней для всех остальных районов СССР.

Рекомендовать (посоветовать) колхозам установить, что трудоспособные колхозники и колхозницы, вырабатывающие в течение года ниже указанных норм, должны считаться выбывшими из колхоза и потерявшими права колхозника” [102, т. 5, с. 403 – 404].

Заметим, что постановление 1939 г. было первым, вводившим минимальные нормы барщины, и в этом качестве заслуживает звания исторического не менее, чем

“указ правительства Ивана Грозного 1581 г. о ‘заповедных годах’ – в эти годы отменялся Юрьев день и запрещался переход крестьян от одного феодала к другому. Введение ‘заповедных лет’ было важным шагом на пути оформления в России крепостного права […] которое стало возможным в большой степени в результате опричной политики” [103, с. 206].

Если мы учтем все эти предварительные замечания, а также то, что установление указом 1942 г. для пятиклассников Московской области такой нормы трудодней, которая указом 1939 г. была установлена для взрослого работника, ни в коем случае не может называться эксплуатацией детского труда, то мы сможем по достоинству оценить снисходительность и великодушие начальства, которое, повышая барщину в 1.5 раза, исходило не из реально достигнутой выработки в 254 трудодня, а из им же самим установленного минимума в 100 трудодней. Но что оно может поделать с мужиком, который до того уж глуп, что как выходит на барщину, так уж не может остановиться, пока в 2.5 раза больше того что приказано не сделает? Не хватать же его за руки? и ведь к каждому сторожа не приставишь? а если даже и приставишь, то как устеречь, когда мужик скажет, что идёт на себя работать, а сам тайком отправится господскую работу делать? – Никак это невозможно! Ну, поневоле приходится мириться с этим…

“Одновременно увеличилась производительность колхозного труда, что нашло своё выражение в росте посевных площадей, приходящихся на колхозный двор и на трудоспособного колхозника, а также на тяговую силу. Во время войны посевные площади на один колхозный двор выросли с 6.3 га в 1940 г. до 7 га в 1942 г.; на одного трудоспособного колхозника с 3.3 га в 1940 г. до 4.3 га в 1943 г.; на одну тяговую силу в колхозах и МТС – с 7.3 га до 8.8 га” [88, с. 93].

Мне уже неоднократно приходилось упоминать, что теоремы монархической (иначе говоря, стахановской) арифметики совершенно не похожи на теоремы арифметики конституционной и тем более демократической. По демократической арифметике выходит, что если барщина крепостного крестьянина увеличилась на 40 %, то это не означает облегчения его жизни, а означает только усиление эксплуатации; а по монархической арифметике выходит, что это означает укрепление трудовой дисциплины, то есть облегчение жизни, потому что ни от чего другого монархический мужик так не страдает, как от собственной лени и разгильдяйства. Существует целая наука под названием “политическая экономия города Глупова”, целиком основанная на такой монархической арифметике. Вот что она пишет по поводу полезности чрезвычайных мер вообще и для сельского хозяйства в частности:

“Историографы положительно думают, что производительность и распорядительность – два выражения однозначащие и легко заменяющие одно другое и что ежели первая прекращается или оскудевает, то не потому что всякому напряжению имеются известные пределы, а просто по какому-то упорству со стороны производителей – упорству, против которого имеется под руками вернейшее средство, а именно та самая пресловутая распорядительность, которая, по их мнению, может заменить всё. С помощью этого бессмысленного выражения да ещё с помощью благоразумной строгости (тоже выражение не очень богатое смыслом) эти несчастные надеются всего достигнуть: и проблесков народного гения, и разумного распоряжения силами природы, и рек, текущих млеком и мёдом. Но мнению их, стоит человека высечь, чтоб из него полезло всякое изобилие плодов земных; стоит продать у человека корову или лошадь, чтоб у него сейчас же на место проданных явились две коровы и две лошади […] Непредусмотрительность с одной стороны и молчание с другой производят то кажущееся отсутствие затруднений, которое вводит в обман […]

Представляет ли строгость самостоятельную творческую силу в отношении к материальному и нравственному развитию народа? или, выражаясь точнее: возможно ли, с помощью одних так называемых решительных мер, увеличить производительные силы страны, повысить нравственный и умственный уровень её жителей, устранить задержки в фискальных сборах, поселить доверие и так далее? […]

Мы стоим на одном: что производительность возрастает и упадает единственно по мере того, как возрастает и упадает строгость […] Когда-то в провинциях наших господствовала строгость простодушная. Были такие счастливчики, которым стоило выйти на улицу, чтобы сказать себе: ‘Всё моё! и стихии мои! и всё, что множится, растёт и дышит при содействии этих стихий, – всё моё!” Некоторые до того простирали свою строгость, что даже говорили: ‘моя наука, мой климат’ и т.д., и никому не приходило в голову возражать против таких похвальных слов […] Но прежняя добродушная строгость уже не удовлетворяет потребностей времени; мерещится что-то вроде прекрасного здания, у которого и в основании положена строгость, и стены сложены из строгости, и крышу, то есть венец здания, составляет строгость же. Построить такое здание и засадить туда россиян – вот идеал, над которым мы в настоящую минуту задумываемся. Разногласия на этот счёт хотя и существуют, но незначительные. Одни призывают строгость потому, что вообще не могут совместить своё существование с существованием других; другие, более добродушные, призывают ту же строгость, как меру временную […]

Если невыносимо тяжело слушать безазбучные разговоры о пользе строгости, как живоносного начала всякого благополучия, то можно себе представить, в какой мере увеличивается эта тяжесть, когда приходится видеть применение этих разглагольствований на практике, когда приходится жить в атмосфере, ими отравленной. А между тем можно сказать, что это почти насущный наш хлеб, что мы […] издавна никакой иной пищи не знаем, кроме строгости, которая упитывает нас едва ли не свыше самой широкой потребности […]

Предположим, что широковещание утвердилось безраздельно и на прочном основании, что положение ‘шаром покати’ достигнуто, что смолкли даже и те слабые писки, которые доселе нарушали общее безмолвие. Что ж делать? – вот вопрос, который из недр самого безмолвия возникает совершенно естественно и неудержимо […]

Давала ли, может ли дать строгость какие-то иные результаты, кроме безмолвия? и, в свою очередь, давало ли безмолвие иные результаты, кроме общего нравственного и материального оскудения?

История отвечает на эти вопросы отрицательно. Когда Чингис-хан, Батый, Атилла и прочие проходили через страну с огнём и мечом, она не просиявала светом наук, и реки её не закипали ни млеком, ни мёдом – это факт неопровержимый. Напротив того, там, где до их прихода были города и селения, где копошился человек и существовали полные житницы, там очутилось голое, безмолвное место. Причина такого явления весьма понятна. Все названные люди не приносили с собой ничего, кроме строгости, а так как строгость есть понятие отвлечённое, которое никого не питает, то и вышло, что они исполнили только ту половину своей предполагаемой задачи, которую они действительно способны были исполнить, то есть сожгли, разрушили, разорили, и затем пошли дальше и дальше, покуда им не сказали: довольно! Это ‘довольно!’ имеет своё значение, над которым нелишне размыслить. Если люди кричат известному явлению ‘довольно!’, то это значит, что оно им не надобно, что они гораздо лучше могут устроить свою жизнь, если его не будет. Пренебрегать подобными заявлениями нельзя уже потому, что мероприятие самое строгое всё же обрушивается не на ком другом, а на людях, и следовательно, их мнение в этом деле должно иметь вес. Основываясь на этом, многие полагают даже, что выражения вроде: ‘строгость спасительна’ или ‘строгость своевременна’ – суть выражения, внесённые в лексикон самовольно, без согласия тех, до которых они относятся. Ибо если бы Чингис-хан истреблял людей даже с полезной целью истребления в них невежества, то и тогда он был бы неправ, так как с истреблением людей каким же образом он мог бы приступить к насаждению просвещения? […]

Нет в мире страны, в которой разорённая местность не называлась бы разорённою, а забитые люди – забитыми, и в которой смысл этих названий означал бы что-нибудь лестное. Как хотите, а такая номенклатура имеет свой смысл. Она означает, что с какой бы целью ни было предпринято разорение, из него ничего не может выйти, кроме разорения же, и что глубоко ошибаются те, которые, устраняя у обывателя последнюю курицу, думают, что вследствие этого у него явится их две […]

Если от кого-нибудь требуют, например, чтоб он исправно обработал десятину земли, то всякий сколько-нибудь разумный человек согласится, что для этого надобно, во-первых, чтоб индивидуум, к которому обращается требование, был знаком с приёмами обработки, во-вторых, чтоб у него был исправный инструмент, в-третьих, чтоб он был до известной степени заинтересован в этом деле. Представьте же себе, что вместо всех этих условий человеку предлагается только строгость, что ему не дают ни сведений, ни инструментов, ни вознаграждения, а только от времени до времени секут. Насколько продвинется от этого обработка показанной десятины? “ [М.Е.Салтыков “Письма о провинции”. – Гл. 7, 10]

А настолько, отвечает Н.А.Вознесенский, что человек, прежде обрабатывавший три десятины, сможет обрабатывать четыре. Так как же после этого можно не верить, что строгость увеличивает “производительность труда”, то есть степень его перенапряжения, на 33 % в течение каждых двух лет? что строгость повышает урожайность настолько, что

“в 1942 г. урожайность зерновых культур и хлопка упала по сравнению с 1941 г. в 1.6 раза, а сахарной свёклы и подсолнечника – примерно в 2 раза” [88, с. 152].