Начальная страница

Николай Жарких (Киев)

Персональный сайт

?

Борьба русского народа за победу абсолютной монархии

Г. П. Когитов-Эргосумов

Переходный период от мрака времён к абсолютной монархии, как и всякий переходный период, не показывает нам черты нового в их классическом, наиболее совершенном виде. Нарождающаяся абсолютная монархия развивается в этом периоде на обломках эпохи пагубного безначалия и несёт на себе родимые пятна прошлого. Поэтому и монархи этого периода, сознавая весь вред, проистекающий от демократических традиций, тем не менее в своей практической деятельности нередко бывали вынуждены издавать законы, сеять конституционные иллюзии и даже притворяться демократами. Абсолютный монарх имеет право делать всё что угодно; единственное, чего он не имеет права делать – это издавать законы, то есть такие постановления, которые ограничивали бы его произвол. Это следует из принципа неослабления монархической власти, который есть проявление необратимости времени; таким образом, монарх, издающий законы, идёт против течения времени, и потому рискует, что имя его будет предано забвению; законы же его, как противоречащие общему ходу исторического развития, останутся без последствий. Но как ни привлекательна эта теоретическая простота, удержаться на ней в практической политике монарху нередко бывает затруднительно, особенно при наличии родимых пятен. Причину этого указал Лев Толстой в романе “Война и мир”: он писал, что политик никогда не имеет дело с началом события, но всегда с непрерывной их цепью, и потому наряду с решениями, принятыми на основании здравых принципов, продолжают оказывать свои последствия решения, принятые ранее на основе принципов гибельных. Первым российским монархам пришлось с этим столкнуться, и потому вредоносная конституция не сразу была заменена обычаем “аще убьёт муж мужа, то я поступлю с обоими по усмотрению”, но была заменена формулировкой “аще убьёт муж мужа – 40 гривен виры князю”. Поскольку уже тогда было известно, что “веселие Руси есть пити” [6, т. 1, с. 60], то и убийств выходило немало, ибо никогда русский человек не поражает своих супостатов с такой решимостью и энергией, как в состоянии алкогольного опьянения. Гривны сыпались в казну киевских князей одна за одной – успевай только подставлять сундуки.

Но уже тогда проявилось существенное преимущество российской монархии перед всеми прочими монархиями: именно, было установлено, что “с дружиной князь завоюет себе золота и серебра; но с золотом и серебром – не добудет дружины” ([4, кн. 1, с. 202; 6, т. 1, с. 86, 131]; “Слово Даниила Заточника” в любой редакции – см. [11, с. 147]). Иными словами, не так важно иметь много денег в казне, как важно иметь шайку преданных людей, служащих монарху не ради жалованья, но по велению своего сердца, по убеждению, по патриотическому стремлению. Многие другие монархи чрезмерно полагались на свои деньги, в расчёте, что на них всё можно купить, наши же монархи всегда возлагали надежды на бога и на свою правду, и потому слуг их нельзя подкупить ни деньгами, ни славой, ни властью. Всякий из слуг понимал, что уже одним тем, что он служит российскому монарху, он настолько выше, славнее и богаче всех прочих людей, что даже императоры иностранные должны ему завидовать, если только сравнивать объективно. Каждый из этих слуг не только имеет всё то, чем соблазняют его иностранные покупщики, но даже гораздо более, поэтому не то что иностранному императору не под силу подкупить последнего царского псаря, но наоборот, этот самый псарь мог бы нанять себе в службу императора и двух-трёх королей впридачу. Вот к каким благим последствиям ведёт пренебрежение к деньгам; поэтому такое отношение к ним вошло в качестве непременного элемента в политику всех российских самодержцев.

В переходный период наряду с отмиранием прежних, не оправдавших себя форм демократической жизни происходит и становление новых, авторитарных форм. Отрадным фактом в этом отношении выступает учреждение государственной религии. В этом деле князь выступает вполне явственно как самодержавный правитель: он сам определяет момент, когда назрела потребность в государственной религии [6, т. 1, с. 74 – 75], сам определяет, какая именно религия нужна [6, т. 1, с. 59 – 74], сам предписывает своим подданным уверовать в новых богов, а своим слугам – способствовать распространению новой правильной религии [6, т. 1, с. 80 – 81]. Все эти черты отрадны не только сами по себе, как формы проявления самодержавной власти, но и по существу своему как положившие начало тому всеобщему начальному идеологическому воспитанию, которое, будучи направлено на усвоение самой передовой в тот момент идеологии, способствовало неуязвимости России. Разумеется, и в этом вопросе переходный характер эпохи наложил свой вредный отпечаток: во-первых, вместо того чтобы прямо объявить богом верховного властителя (как это всегда делается в развитых государственных религиях), богом был объявлен какой-то проходимец Иисус, происходивший – если он вообще существовал – из палестинских мужиков, к тому же еврей по национальности. Во-вторых, принятие культа Иисуса сопровождалось некритическим принятием всего христианства в целом, несмотря на то, что в нём есть мотивы, прямо подрывающие идею монархии (таков, например, догмат о троичности бога, облыжно ссылаясь на который, адепты конституционной ереси требовали, чтобы и земная власть представляла собой “неразрывное, но неслиянное единство царя, патриарха и генерального канцлера”). В-третьих, циркуляр о переходе на новую религию встретил сильное глухое сопротивление демократического мужичья, перед лицом которого князья не решались истребить всех инакомыслящих с тем, чтобы остались только благомыслящие, а прибегали к полумерам вроде: “Если кто, под угрозой раскулачивания (то есть конфискации имущества) и ликвидации как класса (то есть смертной казни) согласится поверить в правильного бога, то его не истреблять, а впредь считать верующим”. В результате такого либеральничания мужик, не желавший верить в правильного бога, имел полную возможность коснеть в невежестве, переселившись куда-нибудь подальше от циркуляра (например, на побережье Ледовитого океана или в Сибирь).

Но наряду с такими реакционными и потому нетипичными, несмотря на свою многочисленность, фактами косности и тупого противодействия благодеяниям начальства имели место и прогрессивные и потому типичные, несмотря на свою редкость и даже уникальность, факты твёрдой веры в феодализм, несущий светлое будущее всем прежде диким народам России. Например, под 1071 годом в “Повести временных лет” занесён рассказ о том, что в Ростовской земле, вследствие избытка демократии и недостатка начальников, перестал произрастать хлеб и начался голод. Вследствие всего этого там начался бунт, и царь тамошней земли князь Святослав Ярославич послал в Ростов своего чрезвычайного комиссара Яна Вышатича с заданием “укрепить трудовую и финансовую дисциплину, прекратить злоупотребления, навести порядок и вообще всех согнуть в бараний рог”. Бунтовщики немедленно выдали Яну всех зачинщиков, и когда Ян собрался поступить с ними по правилам абсолютной монархии, зачинщики взбунтовались вдруг хуже прежнего и стали говорить, что Ян – такой же холоп князя, как и они, и потому не имеет права распоряжаться сам, но должен доставить их пред лицо князя в столицу. И ведь что трогательно – знали, подлецы, что князь их по головке не погладит, но принцип для них был дороже жизни. Принцип княжеской единоличной расправы как олицетворение высшей справедливости начал уже проникать даже в такие медвежьи углы, как Ростов и Белоозеро – вот в чём патриотический смысл летописного рассказа о бунте 1071 года. Ян же Вышатич на таковую бунтовскую претензию ответил: “Я здесь царь, я здесь и бог”, то есть напомнил, что он не просто холоп, но чрезвычайный комиссар, чем и побудил бунтовщиков к раскаянию, которое выразилось в следующих словах: “Мы поняли, что своим существованием мы мешаем строительству феодализма в Ростовской земле, и потому просим предать нас смертной казни по усмотрению чрезвычайного комиссара”. Эта их просьба, как соответствующая благу народа и выраженная в вежливой форме, была удовлетворена [4, кн. 2, с. 51; 6, т. 1, с. 116 – 119].

Не буду я более останавливаться на других событиях, приближавших победу абсолютной монархии в основном, как-то учреждение крепостного права, в результате чего мужик своевременно стал узнавать о смене времён года и резко повысилась продуктивность сельского хозяйства, установлении феодальной раздробленности, которая вплотную познакомила мужика с принципом монархии, поскольку до ближайшего монарха, который всякому мог отрубить голову, было не более ста вёрст, – упомяну ещё только об одном замечательном обстоятельстве, зародившемся в этот период и выгодно отличающем российских монархов от прочих. Оно состоит в том, что в России всякий выдающийся администратор является одновременно и выдающимся философом, и наоборот, выдающийся мыслитель непременно занимает важный государственный пост. Уже Кий, хотя и был мужиком, явил себя изрядным философом, велев записать в летопись: “Аще бы Кий был перевозчиком на Днепре (как болтают несведущие злопыхатели), то как же он мог ходить в Царьград и принять великую честь от царя? А честь он подлинно великую принял, вот только не знаем, от которого именно царя” [6, т. 1, с. 13] (и не мудрено, что не знают: как мы помним, император велел вытолкать мужицкого князя, даже не разменявшись с ним титулами и приветствиями). Последующие, уже законные монархи варяжской династии поняли, что нехорошо в зверином облике на скрижали попасть, и потому велели себя в летописях прославлять, а всех прочих – лаятельно ругать. Те монархи, которые сами позаботились о своём прославлении, и попали впоследствии на страницы хрестоматий в качестве национальных героев, те же из них, кто пренебрегал идеологической работой и говорил, что-де философия – не княжеское дело, казнятся теперь забвением или выставлением на обозрение своих проступков. Классический список национальных героев оформился ещё в середине 16 века в первом послании Ивана Грозного князю Андрею Курбскому, тогдашнему диссиденту и врагу народа. Он включает Владимира Святославича, Владимира Всеволодовича (тёмное мужичьё перепутало их ещё в 12 веке и с тех пор памятник крестителю Руси в Киеве слывёт за памятник Мономаху), Александра Ярославича (Невского), Дмитрия Ивановича (Донского), Ивана Васильевича (по общепринятой нумерации первой династии – третьего), и, конечно, Ивана Васильевича (по той же нумерации – четвёртого, или, как он сам о себе выражается, “смиренного скипетродержателя Российского царства”) [12, с. 12]. Чем же они знамениты?

Владимир Святославич позаботился, чтоб в летопись был занесён рассказ о том, как мудро он выбрал правильную религию, и не был записан рассказ о том, сколько крови во имя этого было пролито. Владимир Всеволодович позаботился о том, чтобы в летопись попали его речи против усобиц, разжигаемых другими князьями [6, т. 1, с. 143, 183, 190] и не попали известия об усобицах, разжигаемых им самим (например, [6, т. 1, с. 159 – 160]). Александр Ярославич позаботился, чтобы в летопись попал рассказ о его доблести в битве со шведами в 1240 году [4, кн. 2, с. 152 – 153] и не попал рассказ о его предательстве по отношению к восставшим против татар и родному брату Андрею в 1252 году [4, кн. 2, с. 157] (хоть я и не понимаю, зачем об этом предательстве умалчивать: ведь оно являет собой пример мудрого и спасительного для России компромисса – пример, вполне согласный с правильной теорией компромиссов, сформулированной при третьей династии; впрочем, некоторые летописи так и повествуют об этом).

Дмитрий Иванович, хоть и не научился во всю свою жизнь читать (условия были не те: рано осиротел, с девяти лет должен был нести на себе ответственность за судьбу отечества, в зрелом возрасте был целиком занят ликвидацией последствий феодальной раздробленности), но очень любил слушать, как другие читают (потому что засыпал скоро и крепко) и значение идеологии понимал отлично. Именно он распорядился, чтоб во всех летописях Куликовская битва была названа победой русских войск, и что он, князь, не отсиживался в это время в заволжских лесах, а сражался рядовым и был ранен ([4, кн. 2, с. 289]; хотя я и не понимаю, отчего не написать, что отсиживался: ведь спасение России заключается в личности князя, и покуда он жив и здоров, гибель ста тысяч человек на поле за Доном или разрушение и пленение столицы не могут иметь никакого значения).

Начиная с Ивана Грозного философская одарённость русских царей получила новые формы проявления. Если прежде она проявлялась в формах движения указательного перста и распоряжений по летописному ведомству, то теперь цари уже не ограничиваются тем, что поощряют правильных философов и казнят неправильных (как, например, при Иване третьем было сожжено несколько диссидентов, дерзнувших письменно не согласиться с высочайшим мнением относительно свойств православия [13, с. 226 – 227]), но сами берутся за перо, чтобы обличить ересь и показать всем пример правильного образа мыслей. Таким образом, обывателям предоставляется не только возможность проявить твёрдость в бедствиях, но и возможность восхищаться мудростью распоряжений, вызвавших эти бедствия. Эта последняя черта является уже зародышем истинной демократии, которая развивается по мере становления абсолютной монархии, ибо с этого времени обыватели начинают трепетать с сознанием собственной пользы,

Период победы абсолютной монархии в основном являет нам гораздо более зрелый общественный строй, чем предыдущий период. Бунты под лозунгами “Да здравствует феодализм – наше светлое будущее” прекращаются, так как победа феодализма стала для всех несомненна; отдельные мелкие монархии упраздняются и объединяются в одну большую, поскольку мужик уже настолько проникся монархической идеей, что для счастья своего не требует присутствия монарха поблизости, но счастлив уже тем, что есть царь в Москве. Предпринимаются опыты практического использования верховной собственности монарха:

“Великий князь держит в своих руках всё – города, крепости, сёла, дома, поместья, леса, озёра, честь и достоинство… Никто не может сказать определенно, что ему принадлежит что-то, и хочет или не хочет зависит от великого князя” [14, с. 46 – 47]

– писал папский легат иезуит Антонио Поссевино, посетивший с официальным визитом Россию в 1582 году. В этом же ряду находятся такие мероприятия, как, например, замена всех видов налогов единым соляным налогом в 1648 году, распоряжения о заведении различных мануфактур при Петре первом, конфискация всех монастырских имуществ при Екатерине второй. Этот период замечателен тем, что все многочисленные народные восстания проходят под лозунгом отстранения плохих бояр и доверия к государю императору.

Теоретическое обоснование возможности и правомерности мятежей такого рода было дано задолго до этого, ещё при первой династии. Это естественно, поскольку социально-политическое развитие в условиях абсолютной монархии происходит на основе научного познания законов общества и потому – планомерно: сначала открываются благопотребные законы, а потом начинается борьба за их выполнение. Этим монархические законы общественного развития выгодно отличаются от демократических, которые осуществляются не в результате сознательной и организованной борьбы, а стихийно, сами собой, и потому могут быть открыты только после того, как произошли сами события. Поэтому демократические закономерности, в противоположность монархическим, не обладают предсказательной силой: они только объясняют мир, вместо того чтобы помогать захватить власть над ним.

Так вот, рассматриваемый нами закон благонамеренности мятежей был сформулирован ещё в “Слове Даниила Заточника”:

“То не море топит корабли, но ветры; не огнь творит ражежение железу, но надымание мешное; так же и князь не сам впадает во многие злые вещи, но думцы вводят” [15, с. 25–26].

Это действительно гениальные слова, возлагающие на царя всю славу положительных последствий его поступков и снимающие с него всякую ответственность за отрицательные их последствия, понимаются всеми исследователями вполне единодушно:

“В основе всего памятника […] лежит идея сильной княжеской власти. В редакции 12 в. можно уловить то разграничение князя от его приближённых, которое энергично проводится в ‘Поучении’ Владимира Мономаха […] Князь, согласно этой теории, является воплощением правды и порядка, но его приближённые, заслоняя эту правду, скрывая её, безобразничают и своевольничают” [11, с. 149, 151].

“Совершенно в ключе русских политических традиций Даниил во всех случаях государственных неурядиц винит ‘думцев’ […] Боярское самоуправство, пишет он, беззаконно и несправедливо, порождает в державе неурядицу” [16, с. 27 – 28].

Вопрос о времени открытия этого замечательного закона, как и вопрос о личности его открывателя (то есть вопрос об его административной одарённости, так как философская его одарённость – вне сомнений) не имеет покуда твёрдого решения. И.У.Будовниц предлагает датировать первоначальную редакцию рубежом 11 – 12 веков [11, с. 156], другие отодвигают эту дату к концу 12 века, но для нас эти разногласия не важны: важно, что теория эта была создана очень давно, ещё при первой династии, в то время как борьба за её осуществление развернулась позднее, при второй и третьей династиях (вспомним хотя бы статью “Головокружение от успехов”…) и продолжается в наши дни. Таким образом, предсказательная сила учения Даниила Заточника очевидна.