Абсолютная монархия суть форма абсолютной демократии

Г. П. Когитов-Эргосумов

Возьмём хотя бы упоминавшийся выше вопрос о несовместимости якобы абсолютной монархии и абсолютной демократии (тем самым мы переходим к рассмотрению политических преимуществ монархии). Цель абсолютной монархии – народное благо, цель абсолютной демократии – также народное благо. В этом пункте, кажется, различий нет? Абсолютная демократия объявляет равенство всех людей, но при абсолютной монархии все люди тоже равны, так как монарх в равной мере имеет возможность распорядиться с любым подданным. Тут если и есть разница, то только на словах, а не на деле. Социальная политика абсолютной демократии состоит в том, чтобы каждый человек давал обществу по своим способностям. Политика же абсолютной монархии состоит в том, чтобы каждый обыватель трудился с наибольшей отдачей. Здесь если и можно усмотреть различие, то больше в теории, а не в практической жизни. Абсолютная демократия провозглашает, что человек человеку – друг, товарищ и брат; абсолютная монархия требует, чтобы обыватели вели себя хорошо, любили ближнего как самого себя (и даже больше), а при встрече с монархом снимали шапки. Это, очевидно, одно и то же. Наконец, по наиболее нашумевшему пункту “различий” – организации власти – абсолютная демократия говорит, что власть должна принадлежать народу в лице его представителей, а монархия? “Что такое неограниченная монархия? – спрашиваю я вас. Это та же республика, но доведённая до простейшего и, так сказать, яснейшего своего выражения. Это республика, воплощённая в одном лице” (М.Е.Салтыков “Благонамеренные речи”. – “Тяжёлый год”). Таким образом, не может быть никакого сомнения, что подлинная, неограниченная, абсолютная демократия возможна только при условии абсолютной монархии, что абсолютная монархия является формой абсолютной демократии (и, заметим, наиболее соответствующей формой). Именно в этой демократичности, общенародности абсолютной монархии заключается источник её силы и жизнеспособности.

По этой причине политика, проводимая абсолютной монархией, не может не быть направленной на обеспечение коренных интересов народа. Конституционалисты постоянно выражают по этому поводу опасения, что-де абсолютизм неизбежно порождает произвол. Но при условии общенародности абсолютизма даже и самый произвол приобретает характер общенародный, и чрез то утрачивает свои отталкивающие черты, сохраняя одни только привлекательные. В самом деле, что такое произвол? Это есть слово, употребляемое конституционалистами и демократами для оболгания и оклеветания того образа действий, которого придерживается в своих повседневных распоряжениях абсолютный монарх. Образ действий этот, если только отнестись к нему без предвзятости, состоит, с одно стороны, в искоренении зла (всеми доступными средствами); с другой стороны, в насаждении добра (также всеми доступными средствами). Но если зло плохо, а добро хорошо (в чём, кажется, все мыслители согласны?), то можно ли упрекать монарха за то, что он в своих распоряжениях стремится к благой цели прямо, не разбирая средств и не взирая на законы, которые по большей части установлены для ограждения привилегий частных лиц, а не народного блага? Если смотреть на вещи трезво, то такой образ действий уместнее называть прямой демократией, то есть властью, опирающейся в своих действиях не на мёртвую букву закона, но непосредственно на животворную силу оружия. Прямая же демократия, как говорят те философы, которых по справедливости почитают лучшими, есть даже не совсем демократия (то есть не совсем государство), но первый шаг к его отмене и превращению в высшую форму общественного устройства, для которой ещё не приискано подходящего термина, но содержанием которой несомненно будет абсолютный произвол.

Вообще говоря, законы консервируют некоторый момент в развитии общественных отношений и объявляют его идеалом, которому надлежит следовать и впредь. Но жизнь не стоит на месте и то, что ещё вчера вполне укладывалось в рамки закона, сегодня стремится выйти из этих рамок. Поэтому законы могут только сдерживать общественный прогресс, и глубоко правы те монархи, которые не придают им никакого самодовлеющего значения. Всякий закон может быть терпим лишь постольку, поскольку он не противоречит идеалу народного блага (которое, само по себе, отнюдь не нуждается в законах: народ может требовать хлеба, зрелищ, работы, войны, но кто и где видел народ, который жаловался бы на недостаток законов? не скорее ли можно услышать жалобы на чрезмерное их обилие?); если же закон этому идеалу противоречит, то подлежит либо формальной отмене, либо пренебрежению им на практике. Последний способ даже удобнее, ибо – кто знает? – может, закон, что мы хотим отменить как стеснительный, со временем опять понадобится и превратится в споспешествующий…

Демократы говорят, будто бы соблюдение законов, особенно равных для всех, способствует развитию у людей способности судить об общественных делах и защищать свои интересы, и будто бы человек, доблестный в защите собственных интересов, столь же доблестен и в защите интересов отечества. Однако сомнительно, чтоб это было так; во-первых, человек, имеющий собственные интересы, всегда с трудом поступается ими ради общества, а у человека, никаких интересов не имеющего, отечество всегда на первом плане; во-вторых, мужик ещё больно глуп; когда-нибудь, когда мужик достаточно поумнеет, может быть, его суждения об общественных делах и можно будет принять во внимание, но сейчас это совершенно не нужно. И потом, зачем мужику самому судить о делах (почти с верной гарантией ошибиться), если есть государь, который знает всё, что необходимо для справедливого рассмотрения дел, и поэтому никогда не ошибается? По-моему, наиболее прямой и лёгкий способ приучить мужика правильно рассуждать об общественных делах – это обязать его выучивать наизусть и ежедневно повторять высказывания монарха по разным государственным вопросам. Впрочем, эта мера возможна только при абсолютной монархии; так что недалеки от истины те писатели, которые говорят, что монархический мужик умнеет быстрее конституционного, и что, стало быть, и с точки зрения возможностей, предоставляемых для умственного развития народа, абсолютная монархия имеет выгоду перед конституционной.

Сомнительно также, чтоб соблюдение законов способствовало доблести в защите отечества. Человек, привыкший соблюдать законы применительно к своим согражданам и в мирное время, отучается мыслить самостоятельно и приучается мыслить в рамках законности. Поэтому когда в военное время от него потребуется подкузьмить врагов отечества, то он не сможет пуститься на настоящую военную хитрость и станет все хитрости разделять на законные и незаконные, руководствуясь при этом законами, изданными на совсем другой предмет. Так, например, если по обстоятельствам военного времени командованию потребуется допросить пленного, а тот не станет говорить сам, то неизбежно придётся забивать ему иголки под ногти. Спрашивается: станет ли делать это человек, который верит, что применение пыток противозаконно? – Нет, не станет, и в результате попадёт под трибунал, а потом, в лучшем случае, в штрафной батальон. Или, если в силу военной необходимости надо будет уничтожить мирное население какого-нибудь села за укрывательство бандитов и диверсантов, то как отнесётся к этому человек, привыкший под действием законов различать обязанности защитника родины и обязанности палача? Не предпочтёт ли он быть в числе жертв расстрела, а не в числе палачей? Так можно ли после этого говорить, что следование законам способствует благополучию людей? что не оно сделало упомянутых лиц отщепенцами и предателями? что оно способствует обороне отечества?

Пренебрежение к законам, проводимое достаточно долго и неукоснительно, приводит к тому, что мужик привыкает совсем обходиться без законов, и чувствует себя при этом не хуже, а даже лучше, чем под сенью законов. Наступление беззакония, однако, не равнозначно водворению хаоса, как полагают наивнейшие из демократов; нет, опыт истории учит нас, что в беззаконии, достигшем фазы развитого беззакония (беззаконии, развившемся на своей собственной основе) складываются свои обычаи и порядки, которые ещё крепче и целесообразнее установленных законами. Вот, например, больной вопрос современных конституционных демократий есть вопрос о коррупции, то есть о продажности и казнокрадстве министров. Явление это повторяется при всякой смене кабинета с такой же математической правильностью и точностью, как приливы в океане, так что демократический обыватель уже и внимания на него не обращает: мол, министры на то и министры, чтоб красть, такова уж природа демократии… Проворовавшихся министров отдают под суд, происходят скандальные разоблачения, достаются из шкафов разные законы, – но всё это идёт своим чередом, а казнокрадство своим. Несостоятельность законов о запрещении казнокрадства очевидна.

При абсолютной монархии дело обстоит совсем не так. Во-первых, во многих монархиях министры называются не министрами, но народными трибунами. Народный же трибун, по определению, не крадёт, взяток не берёт и служебным положением не злоупотребляет. Во-вторых, даже если и окажется среди народных трибунов слабый человек, то красть в звании народного трибуна не в пример постыднее, чем в звании министра. Но даже в тех монархиях, где министры называются министрами, казнокрадству их положены очень жёсткие рамки. Во-первых, монарх может поступить с ними так же, как с эксплуататорами, то есть велеть возвратить украденное и впредь исправиться; во-вторых, в тех редких случаях, когда министр совсем уж проворовался и набедокурил и велено нарядить над ним следствие, чтоб учинить суд, продемонстрировать всем святость законов и предать его мерзкие поступки гласности, то каждый раз так оказывается, что проштрафившийся министр умирает, не дождавшись даже окончания следствия, в результате чего вопрос о предании его суду отпадает сам собой. Почему оно именно так выходит – неизвестно, но либо его сердечный приступ подкосит, либо в его присутствии кто-нибудь нечаянно нажмёт на курок заряженного пистолета и пуля попадёт ему в висок – но так или иначе, а до суда и применения законов дело всё равно не доходит. Монархические меры по пресечению казнокрадства настолько эффективнее демократических, что среди монархических министров казнокрады составляют совершенно ничтожное меньшинство. А всё это от того, что демократия опирается на законы и гласность, а монархия – на беззаконие и государственную таинственность.

Пресловутое равенство всех перед законом, которым так кичатся конституционные демократы, на деле оказывается издевательством над здравым смыслом. Равенство перед законом есть фактическое неравенство, поскольку оно предусматривает применение равной меры к неравным людям. Прежде чем вводить равенство перед законом, надо ввести равенство всех людей. Для этого необходимо, например, чтобы все люди были одинакового роста и чтобы не было разделения на мужчин и женщин, но так как этого пока нет даже в абсолютных монархиях, то какой же смысл в формальном равенстве? В противоположность этому узколобому бумажному равенству беззаконие создаёт неограниченные возможности для индивидуального подхода к обывателю, состоящего, во-первых, в том, что “по нужде и закону перемена бывает”; во-вторых, в том, что “каждый человек нам интересен, каждый человек нам дорог”; в-третьих, в том, что “уши выше лба не растут”.

Законность имеет ещё тот капитальный недостаток, что представители её не могут относиться к людям иначе как формально; они рассматривают не всего человека, а лишь дело о человеке, и если в деле, к примеру, содержатся только документы о благопристойности и благонравии, то человек такой совершенно ускользает от внимания законов. А быть может, он как раз и есть самый вредный человек? ведь бесчисленное множество примеров удостоверяет нас, что наиболее опытные враги всегда маскируются самыми отличнейшими документами и что истинно благонамеренный человек не может не согрешать, так как стихийная добродетель его не укладывается в тесные рамки закона. Таких умело скрывающихся врагов может разоблачить только досужее и везде проникающее беззаконие.

Наконец, равные для всех законы являются кабинетной абстракцией ещё и потому, что мужик, защитой интересов которого прикрываются такие горе-законодатели, по большей части ещё настолько глуп, что для ограждения его блага совершенно достаточно беззакония. Законы имеют то странное свойство, что даже в самой дикой и нецивилизованной стране они являют собой огромное необозримое море, в котором человек – не больше щепки. Ясно, что такая масса предусмотрительности может быть с успехом применена только для ограждения лиц, способных ценить и понимать юридические закавыки, и что для ограждения такого простого и несложного предмета, каково есть мужицкое благосостояние, всё это изобилие законов совершенно излишне, а достаточно самых простых и несложных правил. Мужик так привык полагаться на авось, что законы, сформулированные с точностью почти математической, способны его только напугать, но никак не оградить. Чем более расплывчаты и неопределённы формулы законов, тем лучше они способствуют ограждению интересов мужика. Если мы будем достаточно последовательны в проведении этой идеи, то с неизбежностью придём к заключению: наилучшим законом является беззаконие, а абсолютное беззаконие является формой абсолютной законности, причём такой формой, которая единственно практически достижима в наше время.

Законы могут быть нужны только для того, чтобы их нарушать. Если совсем не будет законов, то устранится и представление о беззаконии, и что же тогда останется? Поэтому ради светлой и радостной половины диалектического единства, каково есть беззаконие, мы вынуждены терпеть и тёмную его половину, то есть законы. Чем более издано законов, тем обширнее поле для их нарушения…

Изучение роли законов при абсолютной монархии позволяет сделать ещё один важный вывод: абсолютный монарх не всемогущ. Этот вывод следует из рассмотрения вопроса: может ли монарх издать такой закон, который он сам не мог бы нарушить?