Полезность человеконенавистничества и вредность гуманизма для абсолютной монархии

Г. П. Когитов-Эргосумов

Существует такая теория познания, которая гласит, что никакой истины не существует и что всё движение знания заключается в смене одного заблуждения другим. Учение это, проводимое твёрдо и последовательно, очевидно, не может быть опровергнуто чисто теоретически, умозрительным путём, поскольку, обладая известной цельностью и отражая одну из реально существующих тенденций в развитии знания, оно удовлетворяет потребности некоторых общественных слоёв в мировоззрении. Логическое опровержение некоторой философии может иметь успех только тогда, когда последняя перестаёт удовлетворять своих адептов и они ищут способа избавиться от опостылевшей идеи; если же философия вполне сообразна с запросами её потребителей, то ясные как день опровержения будут отскакивать от неё, не производя ни малейшего ущерба. Требуется, чтобы на головах таких философов вскочило немало шишек, прежде чем они решатся отказаться от своего прежнего образа действий и примутся отыскивать новый, требующий новой философии для своего осмысления. Точно так же и человек, уверяющий, что всякая истина есть ложь, может убедиться в существовании истины только путём длительной службы в департаменте жизни.

Релятивизм есть философия людей, которые ощущают неудобства своей жизни, но опасаются не то что устранить их, но даже назвать их поимённо. В их сознание проникли элементы представлений о более удобной, счастливой и безопасной жизни, чем та, которую они ведут, но они боятся (основательно или безосновательно) попыток применить эти представления к действительности. Для оправдания своей пассивности как в преобразовании жизни, так и в познании её нужна философия, которая бы утверждала, что попытки улучшения условий жизни приводят к их ухудшению; что теории, указывающие необходимость таких улучшений, ошибочны и носят демагогический характер; что умножение познаний приводит только к умалению твёрдости обывателей в бедствиях, и так далее. Видя в окружающей жизни торжество ловких людей, которые посредством лганья оборачивают всякую идею в свою пользу, релятивисты заключают отсюда, что все идеи равноценны и так или иначе служат на пользу власть имущих. Например, существуют соображения, в силу которых сбить самолёт с тремястами пассажирами на борту – поступок бесчеловечный, но существуют и другие соображения, в силу которых этот же поступок являет собой пример настоящего служения интересам человечества. Каким из этих соображений отдать предпочтение? Конечно, сторонники бесчеловечности правы, но только со своей точки зрения; и сторонники человечности тоже правы – со своей: которая же из точек зрения верна? Отрицать за человеком право отстаивать свою точку зрения я не могу, даже в том случае, если сам её не разделяю. Таким образом получается порочный круг, который сразу устраняет возможность каких-либо поступков – ведь даже переубеждать своего идейного противника значит ограничивать его свободу слова – ту самую свободу, которую я очень ценю и ограничения которой по отношению к себе не желаю. Таким образом, релятивизм есть философия бездействия.

Каковы же социально-политические условия распространения релятивизма? Благоприятными для этого представляются эпохи, следующие за величайшими общественными катаклизмами – войнами, революциями, коллективизациями (контрреволюциями). Понеся тяжелейшие потери и не видя никаких гарантий от подобных кровопролитий в будущем, люди проникаются недоверием к господствующей во время переворота философии действия, которая, по их мнению, сводится единственно к утверждению: “Прежние философы только объясняли мир, новые философы должны захватить власть над ним”. Люди видят, ощущают, догадываются, что тот новый мир, который подряжаются строить новые философы, не отвечает их надеждам и интересам, но вместе с тем они видят себя со всех сторон опутанными паутиной этого нового мира и с удивлением обнаруживают, что всякий их поступок способствует её упрочению. Такое поразительное явление возможно только в эпохи релаксации (то есть установления) общественных отношений, расшатанных и частично перевёрнутых катаклизмом. В этом процессе релаксации погибают менее устойчивые и выживают более устойчивые формы отношений, и всякий поступок в эту эпоху представляет собой форму процесса релаксации и в этом качестве ведёт к установившемуся состоянию. Даже поступки, явно направленные против торжествующих форм нового мира, ускоряют его строительство, подобно тому как встряхивание и вибрация способствует уплотнению рыхлой хаотической упаковки, скажем, кусков сахара-рафинада. Понятно, что в таких условиях релятивизм представляется спасительным, поскольку избавляет по крайней мере от сознания личной ответственности за происходящее: мне-то, мол, это кажется неправильным, но ведь это только моё мнение, я, наверное, не знаю всего, и есть ведь люди, которым это представляется правильным – так чем же их мнение хуже моего?

К числу факторов, способствующих утверждению релятивизма, должно отнести абсолютную монархию и проводимый ею принцип обязательности единственно правильной философии. Собственно говоря, релятивизм есть философия, наиболее пригодная для превращения человека в верноподданного, но, к сожалению, в этом вопросе мы видим ту же прискорбную путаницу, что и в вопросе об отношении абсолютной монархии к абсолютной демократии. Почему-то считается, что философия, выражаемая словами:

Ваши мы. Душа и тело.

Коли бьют нас, так за дело,

или словами:

Ежели ты в бараньем звании уродился –

В ём, значит, и живи,

или словами

Единица – ноль, единица – тьфу,

Один, пусть даже очень важный,

Не поднимет простое четырёхсполовинойметровое бревно,

А не то что дом пятиэтажный!

Единица – пшик, единица – дрянь, и т.д.

– что такая философия заключает в себе нечто противное видам абсолютной монархии. Не может, мол, человек от чистого сердца заявлять, что он равен единице, а единица равна нулю, значение которого зависит только от места, куда его назначит монарх, а следовательно, такое утверждение заключает, мол, в себе соблазн. Но это очевидное недоразумение, ибо до тех пор, пока обыватели будут признавать правомерность существования теории, в силу которой их выгода заключается в насильственном прекращении их существования, – до тех пор монархия будет стоять незыблемо. Обыватель, который со своей обывательской точки зрения не желает быть истребленным, конечно, прав, но и монарх, который со своей монаршей точки зрения видит в этом истреблении благо народа, тоже прав; а поскольку монарх, в отличие от обывателя, может подкрепить свою правоту ещё и силой оружия, то большего было бы странно и требовать.

Единица равна нулю; все числа равны между собой; истина есть ложь – всё это различные формы выражения релятивизма, который, таким образом, заключает в себе готовое оправдание любых взглядов. Оправдание это, может быть, не очень сильное и решительное, но вполне достаточное для того, чтобы заведомые лгуны и демагоги продолжали слыть философами и открывателями новых эпох. Релятивизм, повторяю, – не дефект мировоззрения отдельных людей, а повальная болезнь целых поколений; лишь на долгом и мучительном опыте убеждаются люди в необходимости различения понятий “свобода слова” и “свобода лжи”, в том, что слова обязывают к поступкам и что если который поэт воспевает счастье броситься с гранатой под танк, то надо взять его за шиворот и потребовать, чтоб он лично это счастье претерпел. Я предложил бы даже снабжать известные сочинения примечаниями вроде: “Автор утверждает то-то и то-то, но это он лжёт”, – с тем чтобы публика была избавлена от неблагодарного занятия опровержения теорий, авторы которых не отстаивают их всерьёз, но лгут с заранее обдуманным намерением, лгут в особо крупном размере, лгут по предварительному сговору с другими лицами. Нужно принять за правило, что не существует таких исторических обстоятельств, которые оправдывали бы ложь; нужно принять за непреложное правило, что враньё не есть аргумент, – и тогда работа мысли значительно облегчится.

Есть люди, до того закалившиеся и лгущие до такой степени профессионально, что не стыдятся утверждать, будто человеку присуща естественная потребность лгать и будто в монархическом человеке эта потребность получает свободное и всестороннее развитие. Эти же люди утверждают, что при третьей династии народы Российской империи образовали-де новую историческую общность людей – российский народ, и язык этого народа называется-де российским языком. Они же говорят, что основное отличие этого российского языка от общеизвестного русского заключается во введении новой части речи, которая называется “имя лгательное” и которая употребляется вместо любой другой части речи там, где нужно солгать. На этом языке будто бы “чёрное” значит “белое”, выражение “самолёт продолжал полёт” означает “был сбит огнём истребителей”, “дом отдыха” означает “концентрационный лагерь” и так далее.

Но всё это – клевета и на человека, и на народы России, и на русский язык. Если бы ложь была основным занятием всех людей, а не исключительно монархических публицистов, то человечество не только не дошло бы до электрического освещения, но до сих пор скакало бы по деревьям; и на русском языке, как и на любом другом, “чёрное” именно и означает чёрное, а не белое, и слово “разорение” именно означает разорение, а не процветание. Ничего завидного в этом понятии нет, но если в жизни русского народа разорение встречается чаще чем процветание, то это ещё не резон менять эти понятия местами.

Кому же выгодно обогащение русского языка этой новейшей частью речи? В первую очередь – всем исповедующим релятивизм, поскольку имя лгательное создаёт грамматическую основу для жонглирования словами и отрицания за ними не только условного, временного и развивающегося смысла, но и вообще какого бы то ни было смысла. Во-вторых, такой порядок словоупотребления выгоден людям, которые обосновывают своё место в системе производственных отношения, в размере и способе присвоения своей доли общественного продукта именно посредством лжи, для которых, иными словами, ложь является источником всех благ. Эти люди твердят: “Мы придём к победе… Наша цель – …”, и так далее не потому, чтоб они желали победы или имели цель, а потому, что люди, избравшие своей профессией повторение этих слов, живут лучше обыкновенного. В-третьих, наконец, имя лгательное привлекает внимание людей, которые имеют очень определённые цели и твёрдо знают, к победе чего они хотят прийти, но стыдятся или опасаются заявлять о своих намерениях. Первые лгут почти бессознательно, вторые лгут, руководствуясь личной выгодой, третьи лгут с убеждением, что ложь лучше правды. Все системосозидающие лжецы принадлежат, понятно, к третьему разряду, и только к ним применим принцип вменяемости; лжецы второго разряда виновны лишь в том, что повторяют чужие слова, имеющие спрос на рынке, не вникая в их смысл; лжецы первого разряда думают, что слова составляют просто гимнастику языка…

Представление об истине, которое присутствует во многих теориях познания, не является произвольным. Оно есть следствие того надёжно установленного экспериментального факта, что течение множества событий совершенно не зависит от того, какие слова мы по поводу их произносим и какие уравнения относительно них решаем. Например, есть предметы, которые отражают почти весь падающий на них свет, и есть предметы, которые почти весь свет поглощают; независимо от того, будем ли мы называть первые предметы белыми, а вторые чёрными или наоборот, различие коэффициентов отражения сохранится, и поэтому сколько бы ни усиливались доказывать, что чёрное – это белое, оно всё равно останется чёрным.

Для поддержания жизни человека необходимо производить чрезвычайно много весьма сложных действий, для выполнения которых человечество развило в себе и передаёт из поколения в поколение множество сложных навыков, привычек, представлений, приёмов работы. Все эти запасы необходимы, поскольку без них прекратится само существование человека, и ложь по их поводу невозможна по той же самой причине. Если же некоторые ретивые лгуны и начинают лгать в этом направлении, то сам повседневный процесс жизнедеятельности любого человека опровергает их ложь. Бывает, например, демагоги начинают уверять публику, что чем меньше человек ест, тем он благополучнее и что если человека совсем не кормить, то благополучию его нет пределов, но никто этим теориям всё-таки не верит, так как все знают, что человеку надо есть каждый день. Поэтому релятивизм не может быть постоянно действующей философией – представление о различии истины и лжи прокладывает себе путь, и сколько ни стараются абсолютные монархи доказать своим подданным, что нет такой вещи, которую нельзя было бы оболгать до полной неузнаваемости, всё же им мало кто верит.

К числу упомянутых выше привычек, абсолютно необходимых для продолжения жизни людей, является привычка к жизни в коллективе; сознание того, что дружественное отношение к соседу помогает обоим людям поддерживать свою жизнь, есть основа любой этики. Существует, конечно, и по этому поводу теория, выразителем который в России был назначен Максим Золотой Буревестник, что концентрационный лагерь есть наиболее законченное выражение коллективизма и что именно заключённый имеет наибольшее право сказать, что для него охранник – друг, товарищ и брат; но эта теория есть явная ложь, опровергать которую, по принятому выше соглашению, мы не будем. Человеколюбие является основой любой этики, что бы ни лгали по этому поводу. Как же тогда могло получиться, что стала возможной этика человеконенавистничества?

Широкое распространение этики человеконенавистничества вполне достаточно объясняется, на мой взгляд, господствующим релятивизмом: нет-де никакой разницы между любовью к людям и ненавистью к ним. С разрушением релятивизма рухнет неизбежно и человеконенавистничество, ибо тогда уж каждому придётся ненавистничать не в толпе, а индивидуально, за свой счёт, а это и трудно и невыгодно. Источником же такой чудовищной этики, несомненно, является некоторая системосозидающая ложь. Чтобы понять, какая именно эта ложь, ответим сначала на вопрос: стоит ли попадать на скрижали в зверином виде? Категорический и недвусмысленный ответ на него очевиден: нет, не стоит. Очевидность такого ответа происходит из того широко известного факта, что среди подлецов, палачей и убийц совсем не находится людей, доблесть которых простиралась бы до выставления своих подлостей и преступлений на всеобщее обозрение, до провозглашения: “Да, я палач и убийца и не только не считаю это предосудительным, но даже горжусь этим”. Нет в целом мире такого абсолютного монарха, который не обиделся бы, если б его сравнили с Чингис-ханом, Гитлером или Пол Потом; отсюда следует, что единственно разумным поведением является сокрытие фактов, говорящих о зверином облике; если же некоторые факты такого рода скрыть невозможно, то необходимо извратить их смысл и значение. А поскольку в наше время как-то так получается, что дело поддержания порядка и трудовой дисциплины не может обойтись без преступлений против целого народа, то стало нерационально лгать по каждому конкретному преступлению и появилась надобность в такой лжи, которая разом перекрыла и сделала бы ненужными все частные обманы.

Утверждение, что первейшая обязанность всякого человека есть ненависть к другим людям и что чем больше человек ненавидит и презирает других, тем он сам лучше и добрее, как раз и представляет собой ту капитальную системосозидающую ложь, которая оправдывает любые преступления против человечества и доказывает, что такая действительность разумна. Для того чтобы совершить сколько-нибудь серьёзное преступление против целого народа (например, устроить поголовное ограбление или войну), недостаточно одного только личного желания монарха, а нужны ещё определённые объективные условия, в том числе наличие организации людей, которые собственно совершали бы необходимые преступления. Чтобы эта организация работала бодро и эффективно, недостаточно одних только повышенных окладов, закрытых распределителей и сознания безнаказанности, – необходимо, чтоб члены её были уверены: то, что они делают – хорошо. Понятно, что для таких людей человеконенавистничество есть такое же оружие, как и винтовка, и содержать его в исправности столь же необходимо, как регулярно чистить и смазывать трёхлинейки и скорострельные карабины Симонова. В условиях абсолютной монархии, когда все подданные стремятся во всём подражать начальникам, человеконенавистничество не замыкается в сфере профессиональных преступников из числа состоящих на государственной службе, но расходится широкими кругами и оформляется в лозунги типа: “Профессиональный палач есть образец человека, ибо он имеет подтянутый живот, чистые руки, горячее сердце и холодную голову”, “Ремесло палача – не убийство, а перевоспитание” и так далее. Такое расширение сферы ненавистничества, конечно, полезно, ибо если человеку и не предоставлено проявлять свою ненависть на деле, то он по крайней мере с пониманием относится к фактам такого проявления и гордится активными ненавистниками.

Не убивай, а перевоспитывай; не суди, если есть возможность распорядиться без суда; если удалось ударить ближнего по правой щеке, то постарайся без промедления ударить и по левой; если ближний отдаёт тебе кафтан, то забери у него и рубашку; если обыватель домаршировал с тобой до Берлина, то постарайся заставить его домаршировать до Мадрида; если обыватель откликается на кличку: “Эй ты, дурак!”, то обращайся к нему: “Эй ты, дурак и свинья!”; если обыватель, вследствие всего этого, станет тебя ненавидеть и проклинать, то не гневайся и продолжай любить его, то есть действовать как написано выше, – таков вкратце моральный кодекс строителя нового мира. Строительный материал, с которым он имеет дело, тоже имеет свой моральный кодекс, состоящий в следующем: не умирай, а перевоспитывайся; помни, что без суда – крепче, чем по суду; если тебя ударили в правую половину задницы, то добивайся, чтоб ударили и в левую; если у тебя забрали кафтан, то требуй, чтобы забрали и рубашку; если тебя заставили маршировать от Волги до Берлина, то постарайся по собственной инициативе домаршировать до Бискайского залива; если тебя называют дураком, то не протестуй (ибо ты дурак и есть), но повторяй: “Да, я дурак и свинья!” Ненавидящих тебя люби и гонящих тебя прославляй. Сторонники обоих кодексов ссылаются в обоснование своей морали на благую весть, причём одинаково справедливо. Строго говоря, как разделение людей на строителей нового мира и строительный материал, так и наличие двух моральных оценок одних и тех же поступков отрицается официальным учением, но это отрицание есть ложь.

Трактатов, содержащих прямое, последовательное, ясное и полное изложение этики человеконенавистничества, до сих пор не издано, – вероятно, сторонники этого учения стыдятся видеть его изложенным открыто. Такое бывает:

“Принято думать, что при Иване Грозном ‘Повесть о Дракуле’ была под запретом по причине её оппозиционности […] Но причиной запрета могла быть не мнимая оппозиционность памятника, а его слишком откровенная официозность […] В истории культуры запреты такого рода – обычное явление. Сходная судьба постигла писания Макиавелли […] Имя человека, перу которого принадлежал ‘Государь’, считалось до неприличия одиозным. Между тем ‘Государь’ оставался явной или тайной библией европейских монархов. На словах они рьяно уличали его автора в злодейских помыслах […] на деле они столь же рьяно учились у него коварству, жестокости, интригам, полагая, что лишь к этому сводятся заветы и уроки ‘Государя’…” [117, с. 63]

Все сочинения в защиту человеконенавистничества вынуждены использовать имя лгательное и тактику кривого ружья, например называть ненавистничество истинным, единственно правильным, научно обоснованным гуманизмом, и так далее. Но если изложить эту теорию прямо, без сопутствующей лжи, то выйдет примерно следующее:

1. Источником представлений о добре и зле является вера; единственно верным, авторитетным и непогрешимым судьёй в делах этой веры является абсолютный монарх; если монарх вследствие занятости или косноязычия не высказал ясно, что есть добро и что – зло, то надлежит вникать, ибо всякое слово и всякое движение абсолютного монарха гениально и содержит в себе ответ на все вопросы – надо только уметь читать.

2. Предмет этической веры не наследуется, а создаётся по мере надобности; никакой наследственности – ни биологической, ни социальной – не должно существовать, представление о дезоксирибонуклеиновой кислоте равняется государственной измене.

3. Высшая ценность есть благополучие абсолютного монарха; человеческая жизнь имеет значение подсобное, приобретает ценность лишь постольку, поскольку она необходима для достижения этой главной ценности; человек, который все свои силы направляет к этой благородной цели, подлинно заслуживает звания человека.

4. Совесть не только не нужна настоящему человеку, но прямо вредна, как родимое пятно подлого прошлого. Абсолютный монарх имеет право по своему усмотрению освобождать своих подданных от химеры совести.

5. Справедливость есть понятие, находящееся в полной зависимости от возможности распорядиться. Если Иван имеет возможность бить Петра и пользуется этой возможностью, то тем самым битьё по зубам приобретает смысл формы проявления справедливости.

6. Нравственный долг или нравственная обязанность человека состоит в том, чтобы хорошо себя вести, то есть оправдывать возлагаемые на него надежды начальников.

Подробный перечень основных понятий этой правильной этики можно было бы продолжить, но и из того, что уже сказано, ясен общий способ получения этих определений. Применение же таких понятий к оценке конкретных явлений жизни даёт результаты хотя и удивительные подчас, но вполне сообразные с положенными в основу этики идеалами абсолютной монархии. Например, лганьё, которое приносит действительные или хотя бы мнимые выгоды, является истиной, и наоборот, истина, которая приносит невыгоды и неудобства, является ложью; измена, совершённая иностранными гражданами в пользу Российской империи, есть благо, а измена российского гражданина в пользу другой державы (даже абсолютной монархии) есть зло; романы, в которых благонравие людей возрастает сообразно с важностью их чина, отражают действительность правильно, а романы, в которых указанное благонравие не возрастает или убывает, отражают её неправильно, и так далее.

Релятивизм в области этики есть отрицание какого бы то ни было абсолютного содержания добра и зла. Ненавистничество для научного обоснования своих взглядов неизбежно должно прийти к утверждению, что моральная оценка есть вещь произвольная, которую можно обернуть в любую сторону. В рассматриваемом пункте между этими двумя учениями господствует полное согласие. Релятивизм говорит, что все принципы равны между собой и потому человек прекрасно может обходиться вообще без всяких принципов; ненавистничество учит, что добро и зло прилагаются к вещам произвольно, и потому принцип “делать добро” равносилен принципу “делать зло”. “Приноси пользу посредством вреда”, “чем больше уничтожать обывателя, тем он будет благополучнее и тем блестящее будет история”, “проект о расстрелянии и благих оного последствиях” и “проект всеобщего ограбления в таких обширных размерах, что польза его так и бросалась всем в глаза” – все эти и подобные им политические программы находят в ненавистничестве этическую поддержку и оправдание.

Ненавистник старателен в исполнении начальственных предписаний, ибо представление о пользе и вреде ему совершенно чужды; ясно поэтому, что именно такой человек наиболее подходит для исполнения самых важных общественных обязанностей, – можно гарантировать что он не внесёт в предписания своих толкований и потому предусмотренное монархом благо будет достигнуто в точности. А так как прекрасно известно, что имеющиеся в абсолютных монархиях недостатки проистекают от произвольного и неблагонамеренного искажения указаний начальства мелкими чиновниками исполнительной власти, то чем больше ненависти будет проявлять человек на службе, тем точнее будут исполнены мудрые указания и тем ближе к совершенству станет монархия.

Ненавистник доблестен в защите отечества от действительных и особенно от мнимых врагов, ибо он не может представить себе большего счастья, чем отдать жизнь за абсолютного монарха. Именно ненавистникам можно смело доверять самое грозное оружие монархических армий – преданность личности монарха и непоколебимую уверенность в правоте его дела (запасы шапок, как называют это демократы). При помощи этого оружия любое поражение можно с лёгкостью превратить в победу: если не до конца нас побили, то можно просто сказать, что противнику ещё хуже нашего пришлось, а если уж целиком и полностью побили, то это только способствует сплочению рядов нашего народа и мобилизации всех сил, то есть приносит ещё большую пользу, чем простая формальная победа. Только ненавистник может с твёрдостью строчить из пулемёта “за синий платочек”, не смущаясь соображением, что пулемётчики противника строчат ради этой же самой цели. Только ненавистник способен годами повторять, что “дорога к ней лежит через войну” и не способен спросить себя и других: “Да так ли это? уж не враньё ли?” Только ненавистник способен поверить в то, что если людей убивают тысячами и десятками тысяч в день, то это так и надо и думать об этом нечего, а надо радоваться тому, что бьётся в тесной печурке огонь и что на поленьях смола – как слеза. Очевидно, что чем меньше вооружённые люди будут рассуждать и чем более ненавидеть, тем менее вероятно, что они обратят это оружие против своего абсолютного монарха.

Только ненавистник может быть строителем нового мира в полном смысле этого понятия, ибо он ко всякому делу приступает одинаково, а именно, представляет, что он находится в центре густого леса, населённого диким зверьём, и от него ничего другого не требуется, как махать топором направо и налево без разбора. Правда, есть здесь та опасность, что каждое новое поколение строителей рассматривает результат деятельности своих предшественников как тёмный лес, относительно которого следует держаться презумпции искоренения, но поскольку главное в процессе строительства – всё-таки махание топором, то неприятность, или скорее странность эта носит явно второстепенный характер. Исходным моментом для строительства нового мира является ненависть ко всему существующему: почему оно коснеет в нежелании расположиться по начертаниям строителей? Ненависть строителя к уже живущему миру, понятно, распространяется и на других строителей, и они не воюют друг с другом только потому, что всё же их очень мало и среднее расстояние между ними намного превышает радиус действия их топоров.

Только ненавистник способен быть учёным высокого класса, так как им движет не мягкотелое стремление открыть истину, а твёрдая и определённая ненависть к иностранцам, стремящимся умалить отечественную науку. Такой учёный наиболее способен создавать новые научные направления и департаменты, поскольку исходным моментом для этого служит непримиримая ненависть к уже существующим направлениям и департаментам. Главную свою цель учёный-ненавистник полагает в торжестве истины, но это он врёт; действительная его цель есть его личное торжество, и это можно увидеть в любой картине торжества истины, рисуемой ненавистником. А раз так, то доносы, аресты, пытки, убийства, запрещения, – всё годится для доставления торжества истине… – Вот ваши борцы за распространение истины! – ликующе хохочет запечная гвардия, – вот, смотрите, к чему приводят попытки ускорить этот процесс! Но я повторяю: ненавистники борются не за истину, а за личное преуспеяние; если же они и вспоминают об истине, то это враньё, которое не может быть аргументом.

Ненавистничество жизненно необходимо монархическим литераторам, так как их специальность – пропагандировать ненависть. Без ненависти к мысли и к мыслящим людям литературная служба была бы столь же бесцветной, как пища без соли. Литератор должен быть ненавистником в квадрате, то есть ненавидеть не только изображаемый им предмет, но и сам процесс нанесения букв на бумагу – только в этом случае могут появиться настоящие повести о настоящих человеках (настоящий человек – это тот самый, из которого можно делать гвозди с гарантией, что крепче не будет в мире гвоздей, ибо сплав злобной тупости, безрассудной исполнительности и безграничного человеконенавистничества ни на какой другой предмет не годится). Воспитательное значение такой литературы состоит не только в распространении ненависти к изображаемым в книгах людям негероического склада, но и в распространении недоверия и ненависти к самой литературе как средоточию самого беспардонного и самодовольного лганья.

Именно ненавистник может быть и действительно является самым твёрдым и последовательным защитником мира, ибо его миролюбие основано на ненависти к войне. Если в военное время ненавистник ненавидит мир и готов воевать до полной и окончательной победы, то в мирное время этот же ненавистник ненавидит войну и готов бороться за мир – тоже до полной и окончательной победы. Все прочие “борцы за мир” участвуют в этом деле только из своекорыстных, личных и в любом случае конечных соображений, ненавистник же ненавидит войну трансцендентально, бесконечным образом.

Только ненавистник способен лечить людей, потому что без ненависти к больному какое же возможно лечение? только ненавистник способен учить людей, ибо без ненависти к ученику какое же возможно учение? только ненавистник способен любить людей, ибо без ненависти…

Короче говоря, любая идея только тогда становится силой, когда она насквозь пропитывается человеконенавистничеством, и любое дело только тогда делается настоящим образом, когда за него берутся ненавистники. Поэтому всякий абсолютный монарх, который желает всерьёз подкузьмить своё отечество, неизбежно обращает свой взгляд к ненавистникам. Если они и не умеют делать чего-то, что должны бы уметь слуги народа, то вместо этого они умеют лгать так гладко и связно, что лучшего и желать не остаётся. В самом деле, что такое действительность? Действительность есть нечто эфемерное, временное, преходящее и неуловимое, которое имеет свойство исчезать с течением времени, почти не оставляя по себе следов; лганьё же, напротив, есть вещь капитальная, существенная, остающаяся в памяти людей на века и тысячелетия. Вот, например, какой-нибудь Иван Денисович Щ-591, совершавший процесс своей жизни в концентрационном лагере в 1943 – 1953 годах (как свидетельствует Солженицын). Спрашивается – был он благополучен или нет? Благополучие его есть элемент той действительности, но как установить его значение? Если у него самого спросить, так ведь он, может, не умеет как следует выразить своё счастье или просто ещё не понял, в чём оно состоит, а может, и умышленно обманывает вопрошающих, притворяясь недовольным? Все другие способы определения его благополучия надо признать косвенными и потому ещё менее надёжными.

Не ясно ли отсюда, что значение этого элемента действительности есть величина произвольная и неуловимая? Лганьё же о том, что благополучие российского обывателя в любой момент времени равняется максимально возможному при данных условиях и в любом случае намного превышает благополучие любого другого обывателя, – лганьё это, записанное во множестве книг и вдохновлявшее многих поэтов, художников и композиторов, имеет ценность совершенно определённую, ясную и долговременную. Правы поэтому те абсолютные монархи, которые лганью уделяют больше внимания, чем так называемой действительности. Поскольку цель любого монарха – попасть на скрижали истории, то подобный образ действий нельзя не признать целесообразным. Делались даже попытки совсем уничтожить действительность и полностью заменить её враньём, но, к сожалению, люди, бравшиеся за это дело, не настолько ненавидели действительность, чтобы разрушить её до основания, и оттого враньё их не имело той бесповоротности, которая нужна в этом деле, и представляло по существу скрытую уступку действительности.

Но несмотря на эту частную неудачу, лгуны из разряда абсолютных монархов всерьёз уверены, что слова их и есть та сила, которая определяет движение всех тел во вселенной и ход всех событий. Они заявляют об этом с простодушием, граничащим с наглостью, так что невольно возникает вопрос, а возможна ли вообще абсолютная монархия без лганья? не составляет ли оно одной из важнейших частей этой политической системы? Утвердительный ответ на эти вопросы не должен смущать благонамеренных людей, так как всё это, в свою очередь – враньё, и разобрать что бы то ни было, как мы видим, невозможно.

Антитезой человеконенавистничества является гуманизм. Силой, противостоящей распространению этики ненавистничества и всеобщему одичанию, является этика любви к людям. Постольку человеконенавистничество, как мы видели выше, полезно и необходимо для абсолютной монархии, то гуманизм для неё ненужен и вреден. Я не стану обременять читателя выписками из многих книг для иллюстрации и доказательства этого самоочевидного тезиса, приведу только два примера.

1. Некто А.Острецов, рассуждая в 1933 г. об опере Д.Д.Шостаковича “Катерина Измайлова”, её одобряет, а если и видит в ней какие недостатки, так причина этих зол – “непреодоленный гуманизм в мировоззрении самого композитора” [118, с. 28].

2. Некто М.Горький (известный негодяй эпохи переименования) в те же годы писал:

“Альберт Эйнштейн и Генрих Манн, вместе со многими другими гуманистами, недавно подписали протест немецкой ‘Лиги защиты прав человека’ против казни 48 преступников, организаторов пищевого голода в Союзе Советов […] Я считаю эту казнь вполне законной. Это – суд народа, который […] мужественно и успешно стремится создать трудовое государство, свободное от хищников и паразитов, а также от людей, гуманизм которых, в сущности, служит прикрытием хищничеству и паразитизму” [3, т. 25, с. 235 – 236].

“Ваш гуманизм, господа европейцы, возмутился заслуженной казнью 48 садистов, организаторов голода” [3, т. 26, с. 31].

“Можно бы указать и на преступность утешения огорчённых разбойников и убийц, но я знаю, что это никого не тронет, ибо это – ‘мораль’, то есть нечто исключённое из жизни за ненадобностью” [3, т. 26, с. 263].

“Гуманисты – люди, которые, будучи недостаточно сытыми, доказывали сытым и голодным необходимость ограничить себялюбие” [3, т. 27, с. 7].

“Нужно истреблять врага безжалостно и беспощадно, нимало не обращая внимания на стоны и вздохи профессиональных гуманистов” [3, т. 27, с. 390].

“Работой чекистов в лагерях наглядно демонстрируется гуманизм пролетариата – гуманизм, который, “ и так далее [3, т. 27, с. 509]

(Вот, и не хотел много выписывать, но как тут удержаться? Уж больно хорошо, собака, пишет!

И дни и ночи

Слушать я готова

Его пастушьи песни.

И слушаю и таю…

Но я уверен, что суд истории не растает под бурными потоками этого словесного дерьма и воздаст должное как “гуманизму чекистов в лагерях”, так и буревестнику абсолютной монархии).

Вот видите – нигде не поощряется гуманизм: от него до измены абсолютной монархии – один шаг. Поэтому гуманистическая трактовка “Золотого Петушка” хотя и возможна, но не должна привлекать внимания. Трактовка эта может заключаться в следующем: надо смотреть на Додона не как на чудовище и урода, а как на обыкновенного человека – среднего роста, среднего ума, средних способностей. Беда его, во-первых, в том, что каждое его обычное человеческое действие в силу чудовищных общественных отношений вырастает до безобразных размеров Мероприятия По Спасению Отечества, и, во-вторых, в том, что в нём не развиты и заглушены ростки общечеловеческих идеалов, морали, которая – опять-таки в силу чудовищных общественных отношений – исключается из жизни представителей власти за ненадобностью. Обычные люди говорят друг другу: “Возьмите ещё кусочек торта”, и никто на это но обращает повышенного внимания, так как для жизни людей практически безразлично, съеден этот кусочек или остался на блюде. А Додон с теми же понятиями и с теми же приёмами подходит к дележу человеческого материала:

– Вы расточаете Воронежскую, Белгородскую и Липецкую области. Может, ещё Курскую возьмёте?

– Нет, спасибо, я сыт…

Не нужно преувеличивать то, что даже в самом обыкновенном размере вызывает омерзение и жалость – и тогда по этому масштабу выстроятся все персонажи оперы. И тогда мы не будем видеть в них только обстоятельства, факторы, мешающие жизни народа, а будем видеть в них людей, то есть часть самого народа, которому живётся плохо. И тогда мы придём к осознанию давно известной истины, что змею, пожирающую свой собственный хвост, нельзя выручать из этого действительно затруднительного положения путём отсечения головы. И тогда мы сообразим, что для действительного прогресса общества нужны не убийства, а идеи, что не бандиты освобождают человечество, а мыслители, что целью правдивой философии является не захват власти над миром, а его объяснение…

Да мало ли до чего можно додуматься, рассуждая гуманистически, но мы с вами, дорогой читатель, не гуманисты, и мы прекрасно знаем, что видеть в царе Додоне человека – это значит расслаблять нашу концентрированную ненависть ко всему, что бросает тень на абсолютную монархию, вместо того чтобы направлять эту ненависть на планомерное совершенствование развитой монархии. Если будет признано необходимым, мы должны убивать таких гуманистов без всякого колебания, так как они не люди, а всего-навсего враги, а “я совершенно убеждён, что враг действительно существо низшего типа” [3, т. 25, с. 174].

Итак, образ действия, состоящий в проведении человеконенавистнической практики и сокрытия этой практики от суда истории посредством системосозидающего лганья, наиболее соответствует социальной природе и задачам абсолютной монархии. Цель всякого монарха – попасть на скрижали истории в облике доброго пастыря и спасителя отечества (в этом его идеальный автопортрет), а поскольку скрижали истории находятся неподалёку от урочища под названием Вечность, то надо признать, что чрез скрижали лежит кратчайший путь к бессмертию.

Бессмертие! кто из настоящих абсолютных монархов не стремился к нему! Во имя него насыпаются холмы вечной славы; во имя него зажигаются вечные огни; во имя него устанавливаются тысячелетние империи, во имя него заключаются вечные мирные договоры.

Бессмертие! на какие только подлости и преступления не приходится пускаться, чтоб достичь бессмертия в звании доброго или доблестного человека! Сколько лжи, насилия и обмана надо употребить, чтобы доказать себе и другим, что

Абсолютный монарх – всегда живой,

Абсолютный монарх – всегда с тобой,

В горе, надежде и радости.

Абсолютный монарх – в твоей весне,

В каждом счастливом дне,

Абсолютный монарх – в тебе и во мне!

что

Абсолютный монарх – жил,

Абсолютный монарх – жив,

Абсолютный монарх – будет жить!

что “идеи абсолютного монарха живут и побеждают!” Сколько заборов надо перепачкать и сколько дешёвой краски извести, выводя надписи “Пусть живёт в веках слово и дело абсолютного монарха!”

Бессмертие! чтобы только потолкаться у входа в него, и то нужно предъявить больше и неоспоримые заслуги перед родиной и абсолютной монархией, а сколько же надо этих заслуг, чтобы внутрь попасть! А суд по делам о бессмертии – такой несносный, признаёт только заслуги в истреблении врагов! Пока тысячу человек не убьёшь, и соваться туда нечего.

Но опыт истории показывает нам, что холмов вечной славы по одной только Южной Украине насыпаны многие тысячи, а где их слава? Раскапывают мудрые и опытные археологи очередной холм, достают кости очередного “бессмертного”, смотрят, сколько ему лет было, какого он роста, имел ли раны или увечья, даже черты лица – и те могут восстановить, но не могут они, несмотря на всю свою мудрость, узнать ни как звали этого “бессмертного”, ни в чём состояли его слова и дела, которые, судя по высоте холма славы, предназначались для жизни в веках. И потому выставляют законсервированные кости в музее с надписью “Кандидат в бессмертные из такого-то кургана. Жил в 1 половине 1 тысячелетия до нашей эры. Как его звали, какого он роду-племени и что совершил – неизвестно. Цель жизни полагал в стремлении к бессмертию, о чём можно заключить из размеров кургана”. Такова участь всех холмов вечной славы! “Вечные” огни зажигаются только по большим праздникам, потому что расходовать газ ради поддержания священного принципа вечного горения никто не хочет, вечные миры длятся до первой ссоры, тысячелетние империи – до столкновения с ещё более тысячелетними… Вечность, бессмертие, вечная жизнь – все эти понятия не заключают в себе ничего человеческого; именно поэтому, мне думается, у булгаковского Пилата слово “бессмертие” вызвало глубокую тоску. Тех людей, которые полагают в бессмертии цель жизни, неизбежно ждёт глубокое разочарование. Идея же смерти, конечности человеческого существования, в противоположность филистерскому взгляду – не только мощный стимул развития, но и непременная составная часть всякой здравой этики.

“Смерти я не боюсь, хотя расставаться с жизнию всегда жалко. Но смерть сама по себе есть удивительно прекрасная вещь. Стоит только подумать, что может быть ужасное вечной жизни, и на каком возрасте следует застрять для этой вечной жизни. Все будут умирать, а я буду жить, – да, это ужасно. А если никто не будет умирать, и все будут вечно жить, так ведь это станет похоже на рай земной или на царствие небесное. Боже, какая неинтересная скука! для чего же тогда жить? – чтобы не развиваться, стоять на месте? Рождение и развитие нельзя себе представить без умирания, а чего нельзя себе представить, того и не надо. А как хорошо, что нет будущей загробной жизни (я верю в то, что её нет). Каково было бы смотреть оттуда, как то, над чем трудился и что любил, умирает, забывается, или если не умирает, то рассасывается и истирается […] и какая справедливая эта смерть, этот абсолютный ноль! ни наград, ни мщения! да, это лучший акт милосердия божия” [119, с. 443].

Это сказал тот самый Римский-Корсаков, которого я так часто упоминаю в этой книге, в преддверии работы над “Золотым Петушком” – тем самым, который служит предметом моего трактата.

Вечная жизнь невозможна, и обсуждение “проблем”, возникающих в связи с нею – прерогатива фантастических писателей. Когда я, подобно им, допускаю эту возможность, то в воображении моём развёртывается такая картина:

“Я коренной киевский обыватель, на 530-м году своей вечной жизни я решил записать для памяти её примечательные эпизоды. За свою жизнь я съел 164 741 обед, 168 505 завтраков и 106 890 ужинов (в период с 352-го но 511-й годы я имел обыкновение вместо ужина пить чай, и потому ужинов вышло меньше). За это время я выпил 45 612 стопок водки во здравие 66 различных абсолютных монархов 8 разных держав, совершил 43 предательства, состоял в 11 заговорах, из них 8 антиправительственных и 3 проправительственных, 16 раз попадал под суд, из которых 3 раза откупился, 4 раза был оправдан сам собой, 4 раза был помилован монархом и 5 раз был приговорён к телесным наказаниям (в общей сложности 4 500 ударов, от них одних только я бы непременно богу душу отдал, кабы не был бессмертен) и ссылке в Сибирь на 25 лет. Но эти неприятности по сравнению с общей продолжительностью моей жизни составляли лишь небольшие эпизоды, в целом же я благоденствовал.

В 1471 году я присутствовал на освящении отстроенного последним киевским князем Симеоном Олельковичем собора Киево-Печерского монастыря; вскоре после того я призывал киевлян не слушаться присланного начальством воеводы Гаштольда и требовать себе настоящего князя (это был первый противоправительственный заговор, в котором я участвовал). В 1481 г. я был свидетелем казни князя Михаила Олельковича, устроившего заговор с целью восстановить Киевское княжество.

В 1482 г. войска крымского хана Менгли-Гирея дотла сожгли Киев, и Киево-Печерский монастырь, и отстроенный 11 лет назад собор. Я, в числе прочих, попал в плен, но не только не бедствовал, но ещё и выслужился, ибо из всех киевлян я тогда один умел считать дальше тысячи и сумел сосчитать, что всего в Киеве взято в плен 2 230 человек. Своею бойкостью в счёте я обратил на себя внимание самого великого Менгли-Гирея (замечу попутно, что это был единственный в моей жизни случай, когда мои математические способности помогли мне продвинуться по службы), и он сказал мне: “Ежели обратишься в нашу неправую бусурманскую веру, то будешь при мне служить”. Я подумал, что в правой христианской вере я за свою будущую бесконечную жизнь ещё успею побывать и согласился (я забыл сказать, что за свою жизнь мне пришлось менять религию или философию 18 раз, только мусульманскую веру я принимал три раза… Да, всего было).

У Менгли-Гирея я вошёл в такое доверие, что он послал меня гонцом к моему прежнему господину, литовскому князю Казимиру. Явившись к его двору, я первым делом предал своего благодетеля (это было моё первое серьёзное предательство) и заявил, что назад в свой родной Крым из литовской заграницы не возвращусь (это был опять-таки первый в моей жизни случай невозвращения из-за границы). В 1506 году я, хотя и стал осторожнее, оказался причастным к заговору Глинских, которые желали передать Киев московскому великому князю, и тоже натерпелся всяких страхов…”

И вот когда я начинаю прослеживать подобную воображаемую жизнь, я невольно задаю себе вопрос: ужели это не насмешка? неужели обязанность разыгрывать бесконечный приключенческий роман, отрывок из которого я привёл выше, – не издевательство над человеком? Неужели семидесяти или восьмидесяти лет подобной жизни не достаточно, чтоб она надоела хуже горькой редьки? Если жизнь моя складывается так, что я вчера совершил подлость, сегодня – ещё подлость, то неужели перспектива вечно совершать подлости может меня увлечь? И на каком возрасте следует застрять для этой вечной жизни?

“…Мессир Воланд выбрал для этого сорок лет, а я, по своей неопытности, решил остановиться на двадцати пяти. И как мне приходится теперь сожалеть! Да, двадцать пять лет – лучший возраст для земной любви (я, признаться, из-за этого его и выбрал), но если б вы знали, как утомительно это непрерывное пятисотлетнее вожделение! Как ни велико разнообразие доставляемых им наслаждений и как ни силён пробуждаемый им интерес к жизни, увы – и здесь мои ощущения притупились и половое влечение из величайшей радости превратилось в тягостную обязанность, от которой невозможно избавиться. Но если уж такой сильный раздражитель – и тот приелся за пятьсот лет и не обещает более ничего нового, то посудите сами, как должны надоесть раздражители менее сильные, как, например, изысканная еда или там заседания. Прежде чем заявлять:

Не расстанусь с комсомолом,

Буду вечно молодым!

– советую всякому хорошенько подумать, ибо перспектива вечно ходить на собрания, вечно платить членские взносы, вечно участвовать в субботниках, вечно избирать и быть избранным – такая перспектива только сгоряча кажется увлекательной, а по внимательнейшем рассмотрении оказывается даже удручающей. Поверьте моему опыту – я в комсомоле ещё и семидесяти лет не состою, это не то что не вечность, но по сравнению с общей продолжительностью моей жизни сущий пустяк, – а уж он мне надоел до ломоты в скулах…”

Нет, как хотите, а идея личного бессмертия несовместима с идеей разумной жизни, и только помня о смерти можно различать добро и зло. Для “бессмертного” человека добро и зло безразличны, ибо для него не существует непростительных поступков. За такой поступок совесть должна мучить, а какой смысл может иметь совесть, если её мучения бесконечны? Совесть предупреждает человека, что он делает что-то не то и не так, но зачем ему эти предупреждения, если у него ещё всё впереди? Ребёнка, что разбил блюдце, не осуждают так строго, как палача, убившего тысячу человек, именно потому что у ребёнка всё ещё впереди и злополучное блюдце не должно зачёркивать будущей жизни.

Жизнь даётся человеку один раз – это такая же несомненная истина, как Волга впадает в Каспийское море, и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы – это тоже желательно, но как определить, какие годы прожиты с целью, а какие – бесцельно? Говорят, что годы, в которые ничего не сделано для бессмертия, прожиты бесцельно, но это не так, ибо бессмертия всё равно не существует. Но не без цели прожиты те годы, в продолжение которых человек помнил, что он не только смертен, но и внезапно смертен, что нельзя откладывать добрые дела на потом, нельзя разделять жизнь не период устройства счастья и период собственно-счастья, потому что такое счастье никогда не наступает. Не даром прожита жизнь, если человек передаёт потомкам свой труд, знания и память и уносит в могилу всю накопившуюся в нём “энтропию жизни”, всю злобу, разочарование, равнодушие. Естественная смерть, освобождая поле жизни для новых поколений с новыми надеждами и новыми идеалами, создаёт возможность естественной жизни.