Безвредность российских наук и искусств для воспитания народа

Г. П. Когитов-Эргосумов

Прочитавши записку, я призадумался. Конечно, всё, что пишет Сульфоксидов, мне знакомо (ведь я и сам служу в департаменте с неудобопроизносимым названием, смысл которого, по-моему, сводится к “смешению золота с алмазами”), но я как-то робел до конца продумать все выводы из известных мне фактов и сообразовать свои поступки с этими выводами, то есть проявил именно легкомыслие, по терминологии Сульфоксидова. Всё-таки, – думалось мне, – философия дана человеку для того, чтобы примирять его жизнь с требованиями совести, а чем может помочь в этом отношении философия Сульфоксидова? “Мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет”, – да разве это так? Да если б и было оно так, то зачем же об этом объявлять во всеуслышание? Зачем открывать такой закон, коль скоро мы не собираемся бороться за его выполнение? известно ведь, что слова имеют свойство гипнотизировать людей, и если однажды кто-нибудь неосторожно назовёт науку мошенничеством, то потом уж никак этого дела не поправить – никто в такую “науку” больше не поверит.

– Послушай, – сказал я Диметилу Ивановичу, – не потому ли российская наука безвредна для здоровья, что все – кто ясно, а кто подсознательно – ощущают, что собственно знания, то есть таких мыслей, которые могут быть приложены к жизни, тут нет, а есть одно мошенничество, или, чтоб не употреблять этого гнусного слова, фасон речи? Не потому ли наши школьники спят над формулами для синуса суммы? Не потому ли самый ненавистный предмет у них – великая русская литература? Не потому ли студенты наши рассматривают университет как место, где можно на законном основании пять лет бездельничать?

– Может быть, может быть… Мы ведь с тобой знаем, что всякая наука исходит из того, что человек осознаёт некоторое своё отношение к внешнему миру; но мы, русские, устроились так ловко, что все наши отношения к миру проходят через некий центр, и центр этот – абсолютная монархия. И потому у нас может быть отношение только к ней и уже через её посредство – ко всему остальному. Это отношение к монархии уже породило науку, известную под именем “Гром победы, раздавайся”, и никаких других наук у нас быть не может. Поэтому как только мы принимаемся осознавать своё отношение к чему-либо, тут же раздаётся гром победы, и выходит, что мы просто сами себе в лицо плюём.

– То есть стремление к самопознанию для русского человека равносильно стремлению к самооплеванию, а поскольку охотников заниматься этим последним делом, вроде нас с тобой, мало, то и науки распространяют свой свет у нас туго. Ну хорошо, коли так, то, может быть, искусство в своих ярких жизненных образах способно быстрее и легче показать мужику, над чем следует думать?

– Постой, я что-то разбирать стал плохо…

– Я говорю: но, может быть, искусство…

– Искусство? Какое ты имеешь в виду искусство? Искусство лгать?

– Нет, в данном случае я говорю серьёзно и понимаю под словом “искусство” именно то, что понимают все толковые словари: литературу, живопись, музыку…

– Ну да, так я о нём и говорю! Что ж ты обиделся? Так к чему ты хотел пристроить это искусство?

– Я говорю: может, оно скорей может научить мужика думать?

– Послушай, что я тебе скажу, и запомни, чтоб больше к этому не возвращаться: то искусство, о котором ты бредишь, то есть способное научить хоть кого-нибудь (не то что мужика) думать, существует только в расстроенном воображении немногих безумных утопистов вроде тебя. Настоящее же искусство – то, которое существует реально, которое создаётся столоначальниками департамента художественной культуры, которое тиражируется в миллионах экземпляров, которое получает знаки монаршей милости в виде денежных подачек и генеральских чинов, и которое в конце концов всё-таки съедается тем же мужиком, – это искусство не только не способно научить думать кого-либо из числа недумающих, но напротив, очень способно оболванить всякого, кто по какой-то случайности ещё не совсем отупел. Так что говорить тут не о чем.

– Нет, ты, Диметил, сегодня в плохом настроении: безумие у меня открыл, назвал Союз писателей департаментом… Что, мало демонов Максвелла трудоустраиваться приходит?

– Да, не густо.

– Ну, так я тебе мысль продам: не с того конца надо дело вести. Подумай, какое ты объявление дал: “Приглашаем демонов Максвелла на должность инженера”! Разве так пишут? Ну что завидного в должности инженера? тем более для демона? Надо писать: “Приглашаем инженеров для работы в должности демонов Максвелла”. Увидишь – валом пойдёт народ! Отбою не будет!

– Да, но работа демона Максвелла столь специфична, что научиться ей почти невозможно… Это качество прирождённое, вроде абсолютного слуха…

– А тебе какое дело! Ну, не будут они отделять золото от алмазов – так пусть хоть в колхоз ездят или статьи пишут, а ты тем временем ещё что-нибудь придумаешь. Да и не придумаешь – не беда: пока начальство заметит, что тут что-то не так, пока нарядит ревизию, пока она приедет, соберёт материалы, напишет отчёт, пока этот отчёт дойдёт до мозговых извилин какого-нибудь достаточно влиятельного лица, которое поддерживает политику смешивания золота с алмазами, пока… одним словом, ты успеешь дослужиться до статского советника и сможешь плевать на всех.

– Ну спасибо, развеселил. Но про искусство я разговаривать всё равно не стану.

Но всё же как ни упирался Сульфоксидов, некоторый толчок моим мыслям он дал. Итак, искусство российское процветает, и процветает именно благодаря заботе абсолютных монархов. В этом может убедиться всякий желающий: надоели романы Чаковского – читай романы Катаева, надоели песни Майбороды – слушай песни Тухманова, надоела скульптура “Рабочий и колхозница” Мухиной – созерцай скульптуру “Женщина с мечом” Вучетича. На всякий вкус есть блюда, если же кто не может найти себе чего-нибудь подходящего, то пусть пеняет на свой извращённый вкус (впрочем, и для тех припасены Пушкин, Моцарт и Ботичелли).

Абсолютная монархия категорически заявляет, что искусство не бывает беспартийным, и что всякий художник, который не воспевает абсолютную монархию в ясных и отчётливых выражениях, подлежит расстрелянию как мятежник и революционер. Наш народ сам доволен своей абсолютной монархией и требует, чтоб и другие были ею довольны, в том числе – и художники. “На чиєму возі їдеш, того й пісню співай” – гласит по этому случаю мудрая украинская пословица, а поскольку, как уже сказано выше, все мы со всеми своими потрохами принадлежим абсолютной монархии и ей одной обязаны своим существованием, то не ясно ли, что мы должны петь её песню и плясать под её дудку? Искусство должно быть высокоидейным, идейность же состоит в прославлении достижений российской монархии. Искусство должно показывать нам положительного героя, положительный же герой суть обыватель, в исполнении начальственных предписаний доблестнейший. Искусство должно быть красивым и величавым, образцами же красоты и величия являются чесноты российских монархов. Искусство должно отражать типичные явления нашей жизни, типичными же называются те явления, которые способствуют распространению благоприятного о российской монархии мнения. Искусство должно служить народу, и потому не должно останавливаться перед лганьём, если ложь, им провозглашаемая, сообразна с видами начальства. Все эти требования к искусству есть следствия приведенной выше пословицы, которая, в свою очередь, выражает место деятелей искусства в социальной структуре развитой абсолютной монархии. Поэтому, если монарх проводит эти требования твёрдой рукой (ещё лучше – вооружённой огнестрельным оружием), то процветание искусства делается неизбежным. Неизвестный российский поэт прекрасно выразил это в своих вдохновенных, изящных, гибких и певучих строках:

Абсолютная монархия

и процветание искусства –

близнецы-братья.

Мы говорим:

“Абсолютная монархия!”,

подразумеваем –

“Процветание искусства!”

Мы говорим:

“Процветание искусства”,

Подразумеваем –

“Абсолютная монархия!”

Общеизвестно, что организация удесятеряет силы, но только российские монархи сумели использовать этот афоризм для ускорения прогресса искусства. Неизвестно покуда, кто именно из них распорядился, чтоб занятие искусством было исключительной привилегией специально учреждённых на сей конец департаментов, но надо признать, что оно заложило основы нынешнего благоденствия российского искусства. Вторым крупным шагом на пути к нему была реформа штатов означенных департаментов: по новым правилам, в департамент искусств может поступить на службу всякий, кто разделяет его организационные и идейные принципы, без ограничения числа служащих. Организационный принцип суть беспрекословное подчинение распоряжениям всех вышестоящих лиц и инстанций. Идейные принципы суть: признание непререкаемости авторитета абсолютного монарха в делах искусства и ненависть к врагам отечества. И всё. Специальных навыков, ни даже грамотности, при поступлении в департамент не требуется – на месте всему научат, а если надо, то и заставят. Критиков надлежит не бояться, а любить, так как критик – тоже человек и тоже служит в департаменте критики, те есть делает свою часть общемонархического дела.

Таким образом, организация департаментов вольных художеств ставит процветание нашего искусства на твёрдую, так сказать, промышленную почву. Если при бездепартаментной системе искусство всецело зависит от случайности рождения талантливых художников, то где же видано, чтоб рождалось мало талантливых чиновников? У нас талантов среди чиновников и чиновников среди талантов столько, что на долю департаментов искусств приходится лишь малая их часть, да и то не лучших. Не случайно в военной службе до генеральских чинов дослуживаются быстрее и вернее, чем в службе поэтической или хореографической – талантливых людей там больше. Клевещут злопыхатели, что “талант в России не жилец”, – неправда! всякий талант российский, ежели он действительно талант, имеет возможность дослужиться до действительного статского советника! Это в прогнивших демократиях не только художникам и композиторам чинов выше подполковника не дают, но даже президентов убивают! Вот до чего безыдейность в искусстве доводит!

Люди компетентные говорят, что процветание нашего искусства есть результат забот цензуры, и это сущая правда. Люди же некомпетентные говорят, что невозможность искусства в нашей стране есть результат цензуры, но это совершенная неправда. Цензура в условиях абсолютной монархии не только не есть нечто враждебное искусству, но является неотъемлемой частью последнего. Во-первых, департамент цензуры – это точно такой же департамент, как, например, департамент поэзии или кинематографии, и уже по одному этому отношения между ними не могут быть истинно враждебными, а так называемые противоречия есть не более как взаимные дружеские подначки. Сегодня департамент литературы подпустил шпильку департаменту цензуры и протащил в печать “Тёркина на том свете” Твардовского; завтра департамент цензуры подпустит шпильку департаменту литературы и запретит какой-нибудь “Раковый корпус” какого-нибудь Солженицына. Всё это не более как канцелярские развлечения, игра в мысль, и все серьёзные люди именно так на них и смотрят. Во-вторых, цензура не может быть противоположна искусству уже по самому характеру своих занятий, состоящих в рассмотрении искусств. Для того, чтобы суметь своевременно накрыть идеологических диверсантов, притворяющихся художниками, цензор должен не только стоять на высоте, но и быть в курсе, а потому наиболее сведущие в искусстве люди служат преимущественно в этом учреждении. Таким образом, в условиях абсолютной монархии цензурное ведомство выступает не столько гонителем, сколько рассадником искусств, и опять-таки потому, что оно делает свою часть общемонархического дела.

В-третьих, наконец, если цензура иногда и не пускает слишком бойких авторов туда, куда посторонним вход воспрещён, то чрез это искусство не только не умаляется, но наипаче возвышается. Не пускают авторов только туда, где они не могут быть полезны; если допустить их рассуждать о предметах, о которых мужику рассуждать не свойственно, то они только путаницы наделают, а пользы не принесут. Цензор видит, где художник может приносить наибольшую пользу, и туда именно направляет его усилия. Это не более как частное проявление общего благотворного свойства абсолютной монархии.

Говорят также, что у нас над каждым автором, представившим своё произведение в цензуру, предварительно наряжают следствие, и что если произведение оказывается полезным, то материалы оного следствия откладываются до новой надобности, а если оно выйдет вредным, то передаются начальству для дальнейшего рассмотрения – уже не произведения, а самого автора, и будто бы такой порядок производства дел стесняет свободу творчества. Неправда это: порядок этот, может, и покажется какому-нибудь демократу неимоверным, но это всё-таки порядок, о котором все заинтересованные лица поставлены в известность. Никто у нас с автором в кошки-мышки не играет, – всё это клевета! хочешь творить – вот тебе на сей предмет правила: нравятся – твори, не нравятся – моё почтение. Свобода есть необходимое следствие порядка, ибо верно сказано, что свобода есть осознанная необходимость исполнять предписания начальства. И монархические художники пользуются ею в полной мере: хочешь – твори, не хочешь – не твори. Какая свобода может быть полнее этой? А тем безумцам, которые спрашивают, нельзя ли подыскать ещё вариантов помимо этой паскудной противоположности, мы отвечаем, что закон единства и борьбы именно таких противоположностей – основной закон монархической жизни, ибо как уже было упомянуто ранее,

Кто не с нами –

Тот наш враг,

Тот должен пасть.

Если у нас наказывают за неправильный образ мыслей или за намерение написать вредную книгу, то отсюда следует только, что надо иметь образ мыслей правильный, и если собираться писать книгу, то такую, чтоб получить одобрение. Где же тут стеснение свободы? Разве польза не признаётся более полезной и добро – добрым? И что это за “свобода” такая, из которой проистекают одни пакости? и потом, если нет у нас “свободы” мыслить неправильно, зато есть свобода производить над всяким обывателем следствие, и избыток этой второй свободы, по-моему, с лихвой восполняет недостаток первой.

Я не буду вдаваться в детальное описание тех особенностей в прославлении монархии, которые присущи различным видам искусства; замечу только вообще, что это разнообразие небесполезно, так как один наркотик от длительного употребления приедается и перестаёт оказывать своё спасительное отупляющее и усыпляющее действие; чередование же различных наркотиков, по многочисленным свидетельствам специалистов, даёт требуемое забвение, не приводя ни к каким отрицательным последствиям. Безвредность российского искусства для мужичья заключается именно в наркотическом его характере: искусство – опиум для народа.