Начальная страница

Николай Жарких (Киев)

Персональный сайт

?

Благонамеренный человек 11 столетия о преимуществах абсолютной монархии

Г. П. Когитов-Эргосумов

Один из объективных законов современной российской жизни состоит в том, что как только человек берётся за новую и актуальную задачу, обещающую большие практические приложения, то сразу как нарочно возникают все необходимые для этого условия: публикуются материалы, которые лежали без движения десятки лет и нужны для работы, появляются догадки, помогающие прийти к правильным выводам, выполняются работы на эту же тему, но ошибочные или недостаточные, и так далее. Вот и с моим трактатом так вышло: не успел я его и до половины написать, как наткнулся на монографию профессора Н.Н.Молчанова “Дипломатия Петра Первого” [120], содержащую, как видно из выходных данных, наиболее новый и правильный взгляд на вещи. В частности, такой:

“Даже такое одиозное орудие абсолютистского государства, каким была деспотическая, самодержавная власть, оказавшаяся в руках Петра, превратилась благодаря исторически оправданным и в максимальной степени соответствующим интересам развития России действиям его в фактор прогресса” [120, с. 10].

Таким образом, истинно благонамеренный человек, делающий свою жизнь с абсолютного монарха, должен отныне рассуждать следующим образом: “Абсолютная монархия и тоталитарное государство – вещи сами по себе не плохие, они становятся плохими в том и только в том случае, если плох абсолютный монарх (фюрер); но если он хорош, то самодержавное государство имеет дополнительный мощный фактор прогресса. Заслуга же России перед человечеством состоит в том, что при третьей династии она практически продемонстрировала миру такой порядок наследования престола, при котором монархами становятся только отличные люди”. Не я один, следовательно, так рассуждаю; раз уж в печати такое появилось, то не только можно, но и должно так рассуждать (известно ведь, что в России, в отличие от конституционных и демократических стран, публикация мысли в печати означает не первый, а самый последний этап взвешивания её ценности).

Во исполнение указанной закономерности появилась и книга А.Ф.Молдована “Слово о законе и благодати Илариона” [121], которая содержит текстологическое исследование и тексты пяти редакций “Слова”. Как только я раскрыл эту книгу, так сразу же почувствовал, что она издана словно специально мне в помощь. Основная мысль этой первой дошедшей до нас русской проповеди (а проповедь во времена 1-й и 2-й династий была чем-то вроде нынешней политинформации) – та, что закон имеет временное и преходящее значение в жизни людей, а благодать и истина, то есть прямая демократия, направляемая осознавшим народное благо монархом – абсолютное и постоянное значение. Эта мысль развивается и поясняется рядом сравнений, которые будут пересказаны ниже.

Обстоятельства написания этого произведение не приведены в ясность, равно как и точное время его написания. Помимо всех упоминаемых исследователем гипотез [121, с. 5, 70], заслуживает, на мой взгляд, внимания гипотеза Н.Н.Ильина, считавшего, что написание “Слова” непосредственно связано с подготовкой церковного собора 1051 г., избравшего автора митрополитом [122, с. 13 – 14]. В свете этой гипотезы “Слово” представляется диссертацией на соискание степени митрополита, что вполне монархично как по форме, так и по содержанию: автор, доказавший на письменном экзамене свою философскую одарённость, имеет полное право проявить и свою одарённость административную (Иларион был соавтором великого князя Ярослава в составлении церковного устава-судебника [121, с. 5]).

Иларион заявляет, что он обращается к людям хотя и испорченным науками, но тем не менее преданным:

“Не к неведущим пишем, но к преизлиха насытившимся сладости книжной; не к врагам божьим, то есть инакомыслящим, но к самим сыновьям его; не к диссидентам, но к наследниках небесного царства” [121, с. 79]. [Перевод на современный язык принадлежит мне. – Г.П.К.-Э.]

– то есть именно к тем людям, к которым и я обращаюсь (см.разд.2).

Закон имеет значение только как один из шагов на пути к истине; необходимость его обусловлена тем, что прежде тёмные люди верили во многих разных богов, а в абсолютного монархи не верили, и были подобны грязному сосуду; после того как этот сосуд будет вымыт при помощи закона, он станет достоин помещать в себе молоко, то есть благодать. Это именно в точности то, что я писал во 2-м разделе о переходном характере законов.

“Закон – предтеча и слуга благодати и истины, благодать же и истина – слуга будущему веку, жизни нетленной” [121, с. 79].

Чтобы понять сущность различия между законом и благодатью, то есть произволом, полезно вспомнить, пишет Иларион, историю жены Авраама Сарры и его наложницы Агари. Агарь хотя и родила сына прежде Сарры, но она, как рабыня, не могла не родить рабичича, который не может идти ни в какое сравнение с наследником, рождённым свободной женщиной. И когда Сарра увидела, что её Исаак приобижен рабичичем Измаилом, она потребовала от Авраама:

“Отжени рабыню и сына её, потому что наследовать тебе должен не сын рабыни, а сын свободной. Подобно этому и Моисей, хотя и явился гораздо прежде Иисуса, но дал людям не благодать, а всего-навсего закон, скорость и строгость, а не истину. Он мог быть терпим лишь до тех пор, пока не явился Иисус и не показал, где раки зимуют; если же и после этого закон будет посягать на права благодати, то его следует упразднить, ибо не должен свободный человек поклоняться рабу” [121, с. 80 – 81].

И вот когда христиане после вознесения Иисуса увидели, что их, свободных людей и носителей благодати, притесняют иудеи, то есть рабичичи и носители закона, то первые возопили к богу, чтобы он отогнал иудейство и расточил по странам расходившихся сторонников законности, чтоб законность эта не могла помешать произрастанию произвола [121, с. 81 – 82].

“И отогнана бысть Агарь рабыня с сыном её Измаилом, – пишет Иларион, – и Исаак, сын свободной, наследником стал Аврааму, отцу своему. И отогнаны были иудеи и расточены по странам, а чада благодати – христиане – наследниками стали богу и отцу. Перестал свет луны, когда воссияло солнце, так же и закон перестал действовать, когда явилась благодать; ночной холод пропал, как только солнечное тепло согрело землю, и уже не теснится человечество в узких и неудобных рамках закона, но широко и свободно развивается в рамках произвола. Иудеи-законники только при свечах могли делать свои ‘законные’ дела и считать их праведными, христиане же при благодатном солнце своё спасение созидают.

Иудейство своим законодательством, своей скоростью и строгостью только оправдывалось перед кем-то, христиане же истиной и произволом не оправдываются, но спасаются” [121, с. 82],

то есть произвол прямо отменяет необходимость мотивировать поступки и оправдываться перед кем бы то ни было, так как его цель – не формальная справедливость, а спасение человечества.

“Да и оправдание-то иудейское скупо, зависти ради, – продолжает Иларион, – не простирается на другие народы, но только на иудеев; христианское же спасение и благо щедро простираются на все края земли” [121, с. 82],

то есть закон, даже самый мудрый, по существу своему всегда ограничен национальными рамками; произвол же по сути своей интернационален и может в одинаковой мере осчастливить все народы, стоящие на самых разных ступенях социально-экономического развития.

Если при прежних, основанных на законах порядках бога можно было славить в одном Иерусалиме, то теперь – в любой точке земного шара. Следовательно, если благие последствия законов распространяются на очень узкий круг лиц, имеющих доступ ко двору монарха, то произвол приносит пользу всем живущим на земле и является, таким образом, формой демократии.

Иларион указывает, что законы не только не защищают страну от врагов, но способствуют военным неудачам: вот пришли римляне, захватили Иерусалим, отменил законы Моисея, и в результате этого целый народ, который полагал цель своей жизни в соблюдении законов, покорился завоевателям. А если бы их общество было основано на благодати, то никакое завоевание, даже самое успешное и кровопролитное, не могло бы ему повредить, так как завоевание само является произволом и только способствует распространению благодати [121, с. 87].

Подобно тому как для нового вина необходимы и мехи новые, говорит “Слово”, и для нового учения о благодати нужен новый материальный носитель, новый человеческий материал, то есть новый народ, не испорченный пагубной привычкой соблюдать законы. К числу таких народов относится и русский народ, который разом осушил конечное “озеро законности” и теперь черпает живительную влагу из постоянно действующего “источника благодати” [121, с. 88].

В результате воссияния истины и торжества благодати

“мы уже не идолослужителями зовёмся, но христианами; и не диссидентствуем, но уповаем на жизнь вечную; и уже не капище сатанинское воздвигаем, но светлое будущее зиждем; и не убиваем друг друга, а вместе верим в правду произвола; и уже не погибаем, питаясь жертвенной кровью, но спасемся, питаясь пречистой христовой кровью” [121, с. 88 – 89],

то есть если пить из людей кровь на законном основании, то это приведёт к погибели, но если эту же самую кровь из этих же самых людей пить на основании обладания благодатью, то это приведёт к спасению.

Пользуясь благодатью вместо законов, мы уже не хулим то, что следовало бы хулить, но по-христиански благословляем; не распинаем и не вешаем на фонарях тех людей, которые по делам своим того заслуживают, но воздеваем к ним руки и от них “пьём источник нетления”; не ограничиваемся тридцатью серебряными монетами, но прямо захватываем всё, что можем; не скрываем факта воскресения России, но хвастаемся им на всех перекрёстках; и не объясняем этого воскресения на основании законов природы и общества, а прямо говорим: “Это русское чудо”. Исполнились слова пророков, и то, что законникам казалось кривым, то в благодати стало прямым, и те “острые пути”, по которым и танк не проедет (по мнению законников), преобразовались в гладкие, хотя и не асфальтированные, но даже лучше асфальтированных [121, с. 90].

От этих общих соображений о пользе произвола и пагубности законов Иларион, как и все благонамеренные люди (а среди них и я), переходит к восхвалению конкретных абсолютных монархов. Он пишет, что во всякой стране наиболее почитаем тот начальник, который внёс основной вклад в упразднение законности и установление благодати. Иларион видел меньше абсолютных монархов, чем мы с вами, и потому величайшим из них почитает Владимира Святославича, Игорева внука, которому в Киеве поставлен памятник. В отличие от многих нынешних благонамеренных людей, которые путают этого настоящего Владимира с его правнуком Владимиром Всеволодовичем (”Мономахом”), Иларион их отчётливо различает (ему, впрочем, проще, чем нынешним благонамеренным людям, так как “Слово” закончено в любом случае до 1054 г., а Мономах только родился в 1053 г.).

В похвалу Владимиру Иларион прежде всего говорит, что он, как и подобает абсолютному монарху, родился от славных и благородных родителей. То есть, по мысли писателя, уже сам факт рождения в благородной семье положительно характеризует человека. Замечу здесь мимоходом, что называя Владимира “славным от славных родившимся”, благонамеренный Иларион соврал, так как не менее благонамеренный печерский летописец Нестор пишет, что Владимир был сыном Малуши, рабыни князя Святослава Игоревича [6, т. 1, с. 49; 4, кн. 1, с. 164] и был по отношению к его настоящим, законным сыновьям Ярополку и Олегу всё равно что рабичич Измаил для законного Исаака. Но Владимир обладал благодатью, которая выше закона, и убив Ярополка и взяв к себе его жену, он только осуществил историческую справедливость. Поэтому вместо того, чтобы говорить: “Нестор изобличил Илариона во лжи” правильнее говорить: “Сопоставляя между собой ‘Повесть временных лет’ и ‘Слово о законе и благодати’, мы должны помнить о различии мировоззрений их авторов. Благонамеренность Нестора (то есть его мировоззрение) носит более академический, сухой, отвлечённый характер, он все явления стремится классифицировать в соответствии с некоторыми законами, например, что сын рабыни не может быть благородным (то есть благим по рождению) человеком. Благонамеренность же Илариона – более тёплая, сердечная, задушевная, он понимает, что в деле прославления монархов законы только стесняют, и потому считает, что для такого доблестного монарха как Святослав Игоревич все женщины его царства – от удельной царицы до последней невольницы – одинаково рабыни, так не всё ли равно, от которой родился наследник?”

“Единодержец был земли своей, и покорил под себя окружающие страны – некоторые миром, а некоторые мечом” [121, с. 92].

Таким образом, мы видим, что уже Владимир понимал все преимущества захвата соседних стран при помощи политики мира и при необходимости пользовался этим средством. Процесс упразднения законности и воссияния благодати Иларион рисует следующим образом:

“Распространил Владимир по всей земле циркуляр – креститься во имя отца и сына и святого духа, и во всех городах ясно и велегласно прославлять святую тройку, и чтоб все были христианами: малые и великие, рабы и свободные, юные и старые, бояре и простые, богатые и убогие. И не было ни единого противящегося этому благочестивому циркуляру: если кто и не с любовью крестился, то из-за страха перед повелителем, так как благоверие князя было основано на его власти. И так – единовременно – вся земля наша восславила Христа со отцом и со святым духом” [121, с. 94].

Эта историографическая схема оказалась настолько ёмкой и богатой и настолько благонамеренной, что неукоснительно используется всеми историками при изложении правительственных благодеяний вплоть до настоящего времени. Достаточно, например, сравнить с этим рассказом современную “историю коллективизации”: “Абсолютный монарх распорядился всех коллективизировать, чтоб уж не было ни рабов ни свободных, ни бояр ни простых, ни богатых ни убогих. И не было никого, кто бы назвал это контрреволюцией: все коллективизировались с радостью или от страха перед властью абсолютного монарха. И так на следующий день после опубликования циркуляра вся Россия покрылась колхозами”.

Но эта схема заключает в себе ложь, о которой знал Иларион и все пользователи схемы Илариона: на самом деле, во-первых, христианство начало распространяться ещё до Владимира, то есть его циркуляр не был началом всех начал; во-вторых, народные восстания под лозунгом защиты старой веры продолжались ещё добрых сто лет после циркуляра; в-третьих, переход от “христианизации в основном” к “сплошной христианизации” приходится на конец 14 или даже начало 15 столетий, то есть через 400 лет после Владимира; в-четвёртых, даже “Повесть временных лет”, при всей своей благонамеренности, говорит, что Добрыня крестил огнём, а Путята – мечом [4, кн. 1, с. 186 – 187] и что процесс распространения христианства по святой Руси ничем не отличался от процесса христианизации пруссов и ливов крестоносными псами: и тут и там людей били. Все эти факты не укладываются в схему Илариона, но это не означает её негодности: нет, надо признать, что предложенная им модель и более логична, и более красива, и, главное, более интересна и поучительна, чем так называемая действительность, и этим объясняется её широкое применение.

Дальнейшие последствия торжества благодати Иларион описывает так:

“Капища –

разрушаются!

Церкви –

воздвигаются!

Идолы –

сокрушаются!

Иконы святых –

являются!

Бесы –

разбегаются!

Крестом города –

освящаются!

Пастухи говорящих скотов Христовых – епископы – стали перед святыми алтарями и принялись служить народу, а попы и дьяконы и все начальники поменьше стали им помогать и украсили своим присутствием все города Руси” [121, с. 93].

Из этого отрывка явствует, что Илариону принадлежит заслуга введения в отечественную литературу стихотворной лесенки (Маяковский в 20-м веке только переоткрыл её или, вероятнее, прочёл у Илариона, а сказал, что выдумал). Иларион же открыл простейший способ рифмовать строки, основанный на том, что все глаголы одного спряжения имеют одинаковые окончания. Весь дальнейший прогресс стихосложения здесь заключается в том, что этот способ был кратко назван глагольной рифмой. (Рифмы самого Илариона кудрявее моего перевода, так как он пользовался упразднённым ныне имперфектом: разрушаахуся – поставляахуся – сокрушаахуся и так далее). В политическом отношении здесь важно то, что все церкви прежних богов были разрушены (без этого ни одна коллективизация не обходится) и вместо них были устроены новые церкви, архитектура которых выражала уже не идею законности, а идею благодати.

Положительным моментом в деятельности Владимира Иларион считает пренебрежение к земному разуму, то есть действительности, и доверие к невидимому, то есть лганью; также то, что в противоположность демократическим и конституционным начальникам, которые видели благодать и всё же не поверили в неё, – Владимир, не видя, поверил; также и то, что Владимир не соблазнился почитанием законов, но наступил на них и поклонился благодати [121, с. 94]. Человек, поступающий таким образом, несомненно, достигнет желаемой им вечной жизни, так как если кто хоть одного человека перевоспитал и обратил на путь истины, то достоин спасения, а Владимир, перевоспитывая огнём и мечом, спас тысячи – то каково же ему будет спасение! [121, с. 96]

“Особенно приятно видеть, – пишет далее Иларион, – нашего нынешнего монарха Георгия-Ярослава Владимировича, поскольку он не разрушил уставов отца, но утвердил; не умалил отцовское благочестие, но наипаче возвысил; не болтал, но действовал, и то, что отец не достроил – он достроил” [121, с. 97].

Таким образом, перо Илариона создаёт из ничего трогательную преемственность действий отца и сына, поскольку на самом деле, как мы знаем, Ярослав уже в конце 1014 года собрался идти войной на отца и обратился за помощью в усобице к варягам. Владимир же велел готовиться на весну 1015 года к походу против непокорного сына, и этот поход он собирался возглавить лично (понятно, что против сына и вельможного принца нельзя было посылать ни воеводу, ни другого сына), и войска Владимира уже были собраны к Киеву, но промедлили с выступлением сначала из-за набега печенегов, а потом умер Владимир [6, т. 1, с. 89; 4, кн. 1, с. 200]; и только эта счастливая случайность избавила Ярослава от довольно-таки неприятной необходимости убивать отца в случае победы (равным образом и Владимир избавился от необходимости казнить сына в случае своей победы), и Ярославу пришлось убивать и заключать в тюрьмы только своих братьев, что, конечно, не так неприятно. Вот что было в действительности на месте трогательной преемственности. Поскольку этот историографический шаблон тоже широко применяется, то не лишне помнить, что и самое первое его употребление было лгательное.

В целом надо признать, что “Слово” Илариона по своему идейному содержанию вполне современно и позволяет заключить, что благонамеренные люди всех времён и всех народов могут найти общий язык. Обращение к “Слову” обязательно для всех историков отечественной благонамеренности, поскольку оно составляет первую главу этой истории. Сопоставляя начальстволюбие Илариона со своим собственным начальстволюбием, я прихожу к выводу, что различаются они главным образом характером глагольных форм (в которых от 11 века почти ничего не осталось) и частично синтаксисом, но не размерами и направленностью. С 11-го по 20-й века не переводились на Руси люди, которые лгали как Иларион, и единственная моя мечта – как-нибудь попасть в их число.